Сергей Волков - 1918 год на Украине

Что телеграмма Вильгельма знаменует конец войны, было вполне понятно и находившимся в Киеве германским войскам, причем тут же обнаружилось, насколько наиболее крепкие воинские части Германии, и притом находящиеся в наиболее благоприятных условиях в отношении испытываемых ими опасностей и лишений, физически и нравственно устали.

Мне случилось присутствовать при ярком проявлении этого состояния германских воинов.

Весь верхний этаж гостиницы «Гранд-отель» был занят германским офицерством. Вследствие этого у лестницы, ведущей в этот этаж, были поставлены парные часовые. В вечер оглашения в Киеве упомянутой телеграммы Вильгельма, будучи в этой гостинице, я случайно присутствовал при разговоре этих часовых с каким-то посторонним господином. На вопрос этого господина, довольны ли они телеграммой их императора Вильсону, часовые, сойдя со своих мест и перебивая друг друга, горячо заявили, что войне давно должен был быть положен конец, что дальнейшее ведение ее просто невозможно. Langst genug, твердо сказали они, причем их, по-видимому, вовсе не интересовало, на каких условиях будет заключен мир; важно лишь одно – перестать драться и вернуться домой.

Настроение это безусловно владело большинством немецкого воинства. В Киеве оно проявилось, между прочим, в том, что в тот же вечер германские солдаты высыпали во множестве на улицу и до поздней ночи шумно проявляли свою радость по поводу акта, который в их представлении был равнозначен прекращению военных действий. Ослабла тотчас и дисциплина: солдаты инстинктивно почувствовали, что исчезла та причина, которая оправдывала принятие по отношению к ним суровых дисциплинарных мер.

Примечательно, что чувство радости испытывали немцы, фактически уже не участвовавшие в войне и несомненно чувствовавшие себя победителями и хозяевами в покоренной ими стране. Что же должны были испытывать немецкие войска на французском фронте, ежедневно подвергавшиеся опасности смерти?

Если до упомянутой телеграммы Вильгельма германские, а тем более австрийские войска уже представляли расшатанную силу, то после нее они окончательно перестали обладать какой-либо боеспособностью.

Все это, разумеется, тотчас учли общественные группировки Киева, и прежде всего бюро членов законодательных палат. Бюро это признало настоятельно необходимым выяснить, сколь возможно скорее, отношение держав согласия к России и образовавшимся в ее пределах политическим новообразованиям.

Предвидя, что в ближайшем будущем откроется возможность проезда в Западную Европу, решили ныне же наметить лицо, могущее войти в сношение с дипломатичеекими представителями держав согласия. Остановились на нашем бывшем после в Вене H.H. Шебеко, [171] обладавшем надлежащим опытом и обширными по своей прежней деятельности связями в западноевропейских дипломатических кругах. Одновременно решили, что до поездки за границу делегированного лица ему следует съездить на Кубань в штаб Добровольческой армии и выяснить взгляды командования армии в вопросах международных.

Возникло отсюда и другое предположение, а именно воспользоваться этой поездкой, чтобы теснее связаться с этой армией, а также попытаться повлиять на ее верхи, равно как на донского атамана, в смысле их более тесного объединения между собой, в особенности же с гетманским правительством.

Такое объединение, в случае все сильнее обнаруживавшегося развала Германии, получало особое значение, и безнадежным, казалось, нельзя было его признать. Гетманской власти, в случае крушения Германии, необходимо было искать другую опору, а могла она быть только в лице организованных остатков былой русской государственности, т. е. Добровольческой армии и Дона. Можно было думать, что и Добровольческая армия, наконец, уразумеет, что в основу международной политики должны быть положены не чувства, а сухой, черствый расчет и что чем вероятнее крушение Германии, тем безопаснее для русских интересов использовать еще сохранившиеся у нее силы для свержения большевиков или хотя бы для образования при ее содействии мощной военной силы на всем юге России.

Действительно, помощь Германии в деле восстановления России могла быть опасной только в случае сохранения ею своей мощи. В таком случае она несомненно оказала бы эту помощь лишь за дорогую цену и не преминула бы наложить на Россию свою тяжелую лапу. Победа Антанты эту опасность устраняла.

Думать, что державы согласия оценят нашу донкихотскую лояльность и окажут нам за нее реальную бескорыстную помощь, было более чем наивно. Положение, занятое Англией тотчас после крушения царской власти, хотя бы в вопросе о проливах, давало мерку будущих отношений к нам держав согласия. Даже поверхностное знакомство с историей учило тому, что Англия если и оказывала когда-либо помощь другим нациям, то лишь во вред им, как она это делала во время французской революции, поддерживая французских монархистов лишь настолько, чтобы не дать упрочиться в стране порядку.

Впрочем, хотя история, по выражению Карамзина, являясь зерцалом прошлого, служит наукой для будущего, она еще никогда никого не научила, и государственная колесница неизменно опрокидывается «кажинный раз на том же месте». Преследуемое съехавшимися в Киеве общественными деятелями объединение русских антибольшевистских сил было логически правильно, но тем самым совершенно недостижимо. Логика, вообще редко отражающаяся в людских поступках и отношениях, казалось, совершенно перестала в ту пору руководить людьми в принимаемых ими решениях.

Руководящим началом для главарей белого движения стали более чем когда-либо овладевшие ими разнообразные страсти, партийные домогательства и личные вожделения.

Соревнование между возглавлениями трех зародышей восстановленной русской государственности, соревнование, основанное и на личных соображениях, и на разности политических устремлений, не сулило каких-либо реальных результатов инициативе группы лиц, не обладающих какой-либо силой и представляющих не столько обломки, сколько тени прошлого.

Сознавая все это, я тем не менее согласился поехать совместно с Шебеко в Екатеринодар и Новочеркасск, но цель, которую я имел в виду, была иная. До Киева дошли определенные сведения, что Добровольческая армия относится с величайшей враждебностью ко всем чинам красной армии и к тем, которые когда-либо в ней числились, даже независимо от того, принимали ли они участие в борьбе с белыми, словом, даже к тем, которые правдами или неправдами от нее вырвались и стремились в Добровольческую армию, как в родную среду. Лиц этих предавали суду и подчас выносили по отношению к ним суровые приговоры.

Между тем мне, быть может, ближе, чем кому-либо, были известны те условия, при которых многие военные вступили в красную армию, вступили нередко против своего желания, побуждаемые к тому Правым центром и даже генералом Брусиловым, в лояльности которого в те времена ни у кого не возникало ни малейших сомнений, основываясь на надежде взорвать большевиков изнутри, создав собственную силу в самом их вооруженном стане.

Известно было мне и то, что многие офицеры, вступив в красную армию и ее штабы, при условии, однако, что их не заставят участвовать в Гражданской войне, крайне тяготились своим положением, так как вскоре убедились, что, оставаясь в рядах красной армии, никаких благих результатов для русского дела достигнуть невозможно, а не быть втянутым в Гражданскую войну немыслимо.

Если тем не менее верное родине офицерство продолжало в течение некоторого времени оставаться в красной армии, то опять-таки по мною же передаваемым уговорам Правого центра, продолжавшего надеяться приблизительно до середины августа свергнуть большевиков в Москве при помощи военных элементов.

Внедрению в красную армию и ее штабы контрреволюционного офицерства Правый центр придавал особое значение.

Так как я был единственным посредником между правым центром и наиболее видными и влиятельными представителями офицерства, вступившего в красную армию с целью борьбы с большевизмом, то я и считал своим долгом высказать все это лично командованию Добровольческой армии, переименовав тех лиц, с которыми я был в связи. Лица эти, попав в Добровольческую армию, могли уже в свою очередь назвать других офицеров, вступивших в красную армию по тем же побуждениям, имена коих мне не были известны.

Имея в виду эту вполне конкретную и легко осуществимую цель, я и решил пуститься в не столько дальний, сколь долгий путь.

Оказалось, однако, что Россия не только разгромлена, но вдобавок еще разделена и разграничена внутренними барьерами. Для проезда в Екатеринодар нужно было проехать царство Донское, не впускавшее в свои пределы без соответственного пропуска. В Киеве, оказалось, имеется специальный донской походный атаман Зимовой станицы – Черячукин, [172] от которого выдача подобных пропусков зависела. Скрепя сердце, пришлось отправиться к сему атаману, который за некоторую, правда скромную, плату в пользу Всевеликого нас с Шебеко нулевыми пропусками и вооружил.