Моцарт и Сальери. Кампания по борьбе с отступлениями от исторической правды и литературные нравы эпохи Андропова - Петр Александрович Дружинин

точности (вспомним в этой связи слова, сказанные ею о Надежде Мандельштам); она остро реагировала на отступления от исторической истины как в научной, так и в научно-популярной литературе, а особенно – в контексте биографии Лермонтова, изучению жизни и творчества которого посвятила многие десятилетия. Требования ее были строги, и если она видела явные ошибки, то ни цеховые интересы, ни необходимость тратить драгоценное время на ответы не останавливали ее.

Эйдельман-писатель был в некоторой степени антиподом: доверяясь своей интуиции и памяти, чему были причиной «прекрасное владение материалом, блестящая память и могучий ассоциативный ум»[480], он с легкостью выдавал желаемое за действительное, не перепроверял цитаты, строил свои художественные концепции. И хотя делал это он как беллетрист, писатель, придерживаясь уверенности, что «для художественного произведения, в отличие от научной статьи, не всегда обязательна точная фактология»[481], спрос с него пожизненно был как с ученого.

Когда в 1982 году в нескольких журналах (полностью и в сокращении) появился пространный очерк писателя С. Б. Ласкина (1930–2005), кардиолога по первой специальности, «Тайна „красного человека“», посвященный загадкам пушкинской дуэли и зловещей роли А. В. Трубецкого, то полная публикация этого сочинения в журнале «Нева» сопровождалась постскриптумом Н. Я. Эйдельмана, в котором очерк, основанный на архивных изысканиях автора, завершался следующим: «Некоторые положения работы С. Б. Ласкина гипотетичны, но в целом она заслуживает признания. Она безусловно интересна и важна как для широкого читателя, так и для специалистов»[482].

И если широкий читатель принял этот «архивный детектив» с явным интересом и даже воодушевлением относительно «новых материалов о дуэли Пушкина», то специалисты были иного мнения. Речь идет не о специалистах типа Б. И. Бурсова, который пытался остановить печать очерка в «Неве» в силу иных обстоятельств[483], но о таких авторитетных, как С. А. Рейсер[484]. В целом же то была типичная картина, когда писатель, а не историк или филолог, идет тем же путем, что и ученый, то есть изучает литературу, обращается к рукописям, увлекается архивными источниками, и ему порой даже сопутствует удача. Однако результат у него также не научный, а свой, беллетристический: им, с одной стороны, все более овладевает страсть к неожиданным выводам и сенсациям, а с другой, – отсутствие научной квалификации дает широту в формировании неверных построений и столь же необоснованных выводов. Как тактично определила этот случай критик О. Чайковская, «документалист может оказаться в плену концепции»[485].

И Эмма Герштейн, которая ранее обращалась к некоторым вопросам, которые «расширил и углубил» в своем эссе Ласкин, посвятила его работе оклик в «Литературной газете», озаглавленный «Водевиль с переодеванием». «Статья ее дышала <…> открытой неприязнью к „каким-то там“ – рискующим вторгаться на „чужую территорию“»[486]. Прочитав эту рецензию, Н. Я. Эйдельман записал в дневнике: «29 сентября [1982]. Меня обругивает Эмма Герштейн – кажется, выплескивает с водой ребенка»[487].

Впрочем, можно возразить из Горького: «А был ли мальчик?». Дело состояло в том, что после статьи Э. Герштейн, напечатанной 22 сентября, прошло и обсуждение повести в Пушкинском Доме, где главным оппонентом выступила С. Л. Абрамович (1927–1996). По результатам этого диспута С. Ласкин записал в дневнике: «Очень трудные дни, позавчера было большое побоище в Пушкинском Доме, где я очень страшно проиграл…»[488]

Щадящая версия полемики была изложена позднее литератором Б. А. Голлером:

Итак… «ученый малый, но педант» – Стелла Абрамович сошлась в клинче с Семеном Ласкиным – прозаиком, беллетристом – считавшимся в пушкинистике «любителем». Им было трудно спорить друг с другом. Тем более что Ласкин-беллетрист на каждом шагу затенял неловко – а то и подменял собой Ласкина-исследователя. На этих-то беллетристических пассажах его легко было ловить подлинным знатокам[489].

Критика же С. Л. Абрамович была частично изложена в ее публикации «Письма П. А. Вяземского о гибели Пушкина» (1989), где мы видим отзвуки былых сражений:

В последние годы письма Вяземского стали предметом внимания дилетантов от пушкиноведения. Заговорили об их «загадочности», о некой «тайне», которую Вяземский знал, но тщательно скрывал, и потому догадаться о ней можно только по отдельным намекам. На эту тему журнал «Нева» опубликовал беллетризованный очерк писателя Семена Ласкина под интригующим заглавием «Тайна „красного человека“». Этот сенсационный материал был перепечатан в сокращенном варианте в журнале «В мире книг». В своем эссе с детективным сюжетом С. Б. Ласкин обещал читателям «расшифровать скрытую в течение веков тайну» дуэли: неудивительно, что это вызвало интерес к малоизвестным письмам Вяземского у широкой публики. И надо отдать должное писателю: он сумел и увлечь, и ошеломить читателей, преподнеся им совершенно новую версию о «тайных» пружинах преддуэльной истории.

Версия С. Б. Ласкина сводится к тому, что инициатором анонимных писем, разосланных 4 ноября, был двадцатитрехлетний кавалергард, князь А. В. Трубецкой, который пользовался в то время особенной благосклонностью императрицы. По мнению Ласкина, А. В. Трубецкой был «одним из лидеров» «объединенной против Пушкина великосветской мафии». А нити всей интриги тянулись к императрице, покровительствовавшей молодому кавалергарду. <…>

Итак, догадка Ласкина о причастности Александра Трубецкого и императрицы к интриге с анонимным пасквилем зиждется на ошибочных посылках. На страницах «Литературной газеты» Э. Г. Герштейн дала очень точную оценку всем этим построениям и гипотезам. Она убедительно показала, что комментарии С. Б. Ласкина к письмам Вяземского сделаны непрофессионально, «без знания эпохи и предмета». Поэтому предпринятая им публикация интересных эпистолярных материалов ничего не прояснила, но привела лишь к «несусветной путанице» и искажению общеизвестных фактов[490].

Однако нас в данной связи интересует именно отзыв Э. Г. Герштейн, поскольку она отнюдь не ограничилась в нем критикой беллетристических построений Ласкина, а довольно энергично пеняла и автору послесловия, историку и пушкиноведу, цитируя его дифирамбы Ласкину и сопровождая их своими ремарками вроде «но эксперт не шутит». Еще более она резка в своем ответе на поклон Эйдельмана в адрес предшественников – А. А. Ахматовой и самой Э. Г. Герштейн:

Спешу заявить 1. Проницательный анализ А. А. Ахматовой «Рассказа» Трубецкого никакого отношения к статье Ласкина не имеет. 2. Ни о каких «кровавых тайнах» Вяземского я нигде не говорила ни прямо, ни косвенно. 3. По письмам императрицы я не только определила ее ближайшее окружение, но установила имя ее фаворита, скрытое под условным наименованием…[491]

Словом, за свое послесловие Натан Яковлевич получил от рецензента практически как соавтор, хотя в целом вряд ли его ремарка в полполосы в конце объемной, более чем сорокастраничной работы