Истоки первой мировой войны - Джеймс Джолл

о колониальных кампаниях в Англии и о войне 1870 г. во Франции и Германии были еще сильны, по они были разные в Британии и в Германии. В Англии периодически возникала паника по поводу «молнии среди ясного неба» — неожиданной высадки германского десанта на британское побережье, которая расценивалась как подготовка к вторжению, а в Германии хвастливая и неосторожная речь Первого морского лорда Британии, адмирала Джона Фишера, который пугал тем, что британский флот может нанести внезапный удар по германской морской базе, вызвала страх, достаточный, чтобы в 1907 г. заставить граждан Киля два дня не посылать детей в школу из-за того, что «Фишер идет»[395].

Эти страхи, как всегда во времена гонки вооружений и затянувшегося международного напряжения, вели к созданию фиктивных и теоретических сценариев войны. Многие историки, следуя трудам А. Дж. Кларка[396], отмечали популярность романов о вторжениях и войнах и говорили о появлении новой школы писателей научно-фантастического направления, рисовавших картины войн будущего. Но по крайней мере с 1890-х годов романы, описывавшие войну в правдоподобных политических ситуациях, отражали озабоченность и надежды общества. Читатели Британии были встревожены, когда в 1904 г. познакомились с переводом романа Августа Ниманна «Мировая война, немецкая мечта» с подзаголовком «Предстоящее завоевание Англии», в котором были описаны питающие картины континентального союза против Британии, где Германия высаживается в Шотландии, а Россия — в Англии. В течение следующих лет британские и французские писатели сосредоточились на германской угрозе и оставили тему англо-французской войны, которая привлекала внимание в 1880-е и 1890-е годы. Французский писатель «Капитан Данрит», который в своих ранних романах изображал истощенную Францию в войне с Германией и Англией, к 1905 г. обратился к Дальнему Востоку в «Желтой опасности», а затем переключился на предстоящую войну с Германией. В Англии плохой, но популярный романист Вильям Ле Квекс, который в 1899 г. был увлечен изображением шпионажа французов в Лондоне («Англия в опасности»), в своем самом знаменитом романе «Вторжение 1910 г.» пугал своих читателей рассказом об успешном вторжении Германии, удавшемся потому, что Британия пренебрегала военной подготовкой. Эти романы предлагали своим читателям в Англии, Германии и Франции не только зеркало их собственных опасений, но также уверенность в конечном триумфе. По словам А. Дж. Кларка: «В течение последних двух десятков лет девятнадцатого столетия эпическая поэма ушла из легендарного прошлого, она превратилась в популярный и предполагаемый миф, заглядывающий в близкое и кажущееся правдоподобным будущее»[397].

Публикация романов о вторжении сопровождалась распространением рассказов о шпионах, и все это способствовало боязни шпионов в реальной жизни. В романе «Вторжение 1910.» наступление Германии было подготовлено армией шпионов, в романе «Шпионы кайзера»(1910) Ле Квекс внушал, что почти каждый иностранец был шпионом, и это даже было учтено военными властями[398]. Во Франции Леон Доде из движения Action Francaise рассказывал о мифической сети германо-еврейских шпионов во Франции в книге, вышедшей в 1913 г. (было продано 11500 экземпляров перед началом войны)[399]. Она также внесла свой немалый вклад в развитие шпиономании в первые дни августа 1914 г., когда говорили, что в плакаты, рекламирующие бульонные кубики, были вмонтированы секретные германские жучки. В Британии в первые дни войны также каждого германца считали шпионом, и многие официанты и парикмахеры были разоблачены бдительными гражданами. Правительство оказалось под сильным давлением и было вынуждено проводить политику интернирования.

К 1914 г. идея войны стала если не реальной, то знакомой. Каждый международный кризис с 1905 г., казалось, приближал ее, хотя каждый раз удавалось ее избежать и оставалась надежда на то, что так будет происходить всегда. Жан Жорес, к примеру, говорил 30 июля 1914 г.: «Будет так же, как в Агадире. Будут подъемы и спады, mais les choses ne peuvent ne pas»[400]. Для многих людей война не была совсем уж нежелательным опытом. Некоторые видели в ней разрешение социальных и политических проблем, необходимую хирургию для создания целостного политического организма. Другие видели в ней возможность избавиться от рутины и скуки обыденной жизни, большое приключение или спортивное развлечение. Немногие рассматривали ее как переход в революцию, пользуясь высказыванием Ленина более позднего периода: «Великий катализатор». Как следует из одного доклада Виктора Адлера на собрании бюро социалистического интернационала в Брюсселе 29 июля 1914 г., в котором австрийский лидер социалистов сказал с сожалением: «В национальноосвободительных войнах война становится средством освобождения, надеждой на то, что что-нибудь изменится»[401]. Такую двусмысленную надежду питали и австро-венгерские лидеры, рассчитывавшие, что война с Сербией — это необходимость для сохранения монархии, а сербские националисты надеялись, как написал об этом американский дипломатический обозреватель: «Будет намного утешительнее вступить в отчаянную войну, чем умереть тихо от удушения, которое суждено им волею судеб»[402].

Для многих южных славян, включая группу тех, кто убил эрцгерцога Франца Фердинанда, национальная цель превышала все доводы и утилитарные расчеты. Но этот все дозволяющий национализм у малых наций был безграничен в их борьбе за независимость и объединение. К концу девятнадцатого столетия эти идеи стали связывать с верой в то, что государство — живой организм, который больше, чем единство его граждан, имевших свои права и обязанности; таким образом, оно имело право требовать от них преданности и послушания. Хотя либералы продолжали настаивать на том, что личность имеет право противостоять государству в определенных обстоятельствах (в Британии во время войны граждане имели право отказываться от воинской службы на основании убеждений), и хотя социалисты уверяли, что международная солидарность рабочего класса изменит национальную преданность, отношение к войне в 1914 г. показало, что цели национальных государств и ценности, заключенные в них, оказались для многих людей важнее, чем другие приверженности.

Те политические лидеры, которые приняли решение вступить в войну, осознавали первостепенную важность сохранения того, что считалось жизненно важными интересами. Эти национальные интересы частично заключались в территориальных и стратегических условиях (возвращение Франции Эльзаса и Лотарингии, закрепление России в Константинополе и в проливах, расчеты Британии на то, что побережье Бельгии не будет оккупировано вражеским государством), но также в более общих чертах содержали в себе мировоззрение, взгляд на природу вещей и ход истории. В этом заключались идеи о необходимости создания или изменения баланса сил, о международной борьбе за выживание и неизбежность войны, о роли империи как необходимого условия победы. Когда было принято решение вступить в войну, правительства были готовы воевать, потому что все члены осознавали ее необходимость. Для большинства людей война оказалась или представлялась как неизбежность, если они хотели защитить свою страну и свои дома от иностранных захватчиков, и они не сомневались в том, что они слышали из поколения в поколение о величии