Павел Щёголев - Падение царского режима. Том 5

Председатель. — Это обычная сумма?

Маклаков. — Нет, не обычная. Дурново получил 50.000, Горемыкин 100.000, а мой товарищ Лыкошин, если не ошибаюсь, 8.000.

Председатель. — Это из каких сумм?

Маклаков. — Из 10.000.000 фонда. Даже наверное оттуда.

Председатель. (читает): «Простите смелость этого письменного обращения к вам, государь. Но вся душа просится принести вам мою глубокую, горячую благодарность. Эта новая милость вашего величества бесконечно драгоценна и отрадна именно теперь не только тем, что освобождает меня от многих жизненных трудностей, но особенно тем, что, потеряв счастье общения с вами, я почувствовал вновь всю доброту того, кому я служил так убежденно и ревностно, кому принадлежит вся моя жизнь и о ком днями и ночами издалека, безмолвно думаю и тоскую. Да хранит вас господь, государь. Да дарует он вам силы и бодрость. Да пошлет вам счастье в вашей России, и да направит он дальнейшую судьбу ее не по руслу временных и преходящих настроений вечно волнующегося, ненадежного общественного моря, а по вековечной правде нашей славной, простой и единственной в мире истории. Что бы ни было, душа моя молитвенно будет у престола вашего со всей царственной семьей вашего императорского величества. Среда. 12-го августа 1915 года». Теперь прошу вас объяснить, каким образом вы в феврале 1917 года получили повеление написать проект манифеста о роспуске Государственной Думы?

Маклаков. — Это мне сказал Протопопов.

Председатель. — Будьте добры вкратце изложить, как это было.

Маклаков. — Это, должно быть, было уже после моего возвращения, 6–7 февраля. Я приехал из деревни в Петроград. Тут обо мне справлялся секретарь от министра внутренних дел. Потом министр сам позвонил по телефону и сказал, что он имеет поручение от государя — написать проект манифеста, в случае если государю угодно будет остановиться не на перерыве, а на роспуске. Я это сделал, это письмо было отправлено, должно быть, 9-го. Я приехал к государю с этим письмом и прочел ему. Я очень опоздал, потому что поезд был задержан. Мне было назначено, кажется, в 4 часа, а я приехал в Царское в 5½. Государь куда-то собирался, так что я едва успел прочесть письмо. Он сказал. «Оставьте, я посмотрю»; прибавил, что это на всякий случай, что он еще ее знает, как поступить, и что вообще вопрос требует обсуждения со всех сторон. Тут я сказал, что исполнил, и понимаю то, что ему угодно было мне поручить, но что я ни с кем из совета министров не обсуждал.

Председатель. — Что же вы обсудили с Протопоповым относительно содержания?

Маклаков. — Я с ним не обсуждал, я только сказал, что у меня готово. Я никак не мог достать книги, которую издавал совет министров; а мы ею пользовались, когда были манифесты по поводу войны, по поводу Балканского полуострова; эта книга была распространена советом министров, и мне хотелось ее получить, чтобы войти в стиль, — как это пишется. Я написал, принес Протопопову и сказал, что закончил и имею в виду известную ответственность.

Председатель. — Почему вы сами повезли к царю?

Маклаков. — Так мне было сказано.

Председатель. — У вас не вышло какого-нибудь политического разговора на тему дня?

Маклаков. — Нет, потому что государь очень спешил, ему было не по себе, он был очень замкнут в этот день, а я очень опоздал. Они уехали в Павловск.

Председатель. — Какова главная мысль этого проекта? У вас блестящая память, может быть, вы вспомните?

Маклаков. — Не всегда. Вот, с Холщевниковым я неправду вам сказал.[54] Тут основная мысль была в обвинении по отношению к личному составу Думы, что она не сделала того, что, с точки зрения государя, считалось первостепенным: это — вопросы об увеличении содержания чиновничеству, о поднятии его до уровня, соответствующего вздорожанию всей жизни, об обеспечении духовенства деньгами, то-есть содержанием; потом, главным образом, указание на то, что идет борьба с властью в то самое время, когда всем надо быть воедино; кончается манифест, т.-е. проект, тем, что государь призывает всех верных России и ему соединиться около него и, вместе с ним, помочь ему послужить России. Я теперь точно не могу вспомнить, но канва была такая.

Председатель. — Чем объясняется, что бывший император обратился с просьбой именно к вам?

Маклаков. — Он любил, как я пишу, я думаю, поэтому. Обыкновенно он обращался в этих случаях к Кривошеину, Горемыкину и ко мне. Что Горемыкин писал, я знаю. Потом, Кривошеин нас созвал, когда государь сказал, чтобы совместно обсудить манифест (общение западных славян).

Председатель. — Этим и ограничилось ваше участие в политических событиях того момента?

Маклаков. — Да.

Председатель. — Оглашается письмо от 9-го февраля 1917 года (читает): «Ваше императорское величество. Министр внутренних дел вчера вечером передал мне о повелении вашего величества написать проект манифеста о роспуске Государственной Думы. Дозвольте принести мне вам, государь, мою горячую верноподданническую благодарность за то, что вам угодно было вспомнить обо мне. Быть вам полезным — всегда такая радость для меня, быть вам нужным именно в этом деле — поистине великое счастье. Да поможет мне господь найти надлежащие слова для выражения этого благословляемого мною взмаха царской воли, который, как удар соборного колокола, заставит перекреститься всю верную Россию и собраться на молитву службы Родине со страхом божиим, с верою в нее и с благоговением перед царским призывом. Мы обсудим внимательно, со всех сторон, проект манифеста с Протопоповым, и тогда позвольте мне испросить у вашего величества счастье лично представить его на ваше милостивое благовоззрение. Но я теперь же дерзаю высказать свое глубокое убеждение в том, что надо, не теряя ни минуты, крепко обдумать весь план дальнейших действий правительственной власти, для того, чтобы встретить все временные осложнения, на которые Дума и союзы несомненно толкнут часть населения, в связи с роспуском Государственной Думы, подготовленным, уверенным в себе, спокойным и неколеблющимся. Это должно быть делом всего совета министров, и министра внутренних дел нельзя оставлять одного, в одиночестве, со всей той Россией, которая сбита с толку. Власть, более чем когда-либо, должна быть сосредоточена, убеждена, скована единой целью восстановить государственный порядок, чего бы то ни стоило, и быть уверенной в победе над внутренним врагом, который давно становится и опаснее, и ожесточеннее, и наглее врага внешнего. «Смелым бог владеет», государь. Да благословит господь вашу решимость и да направит он ваши шаги к счастью России и вашей славе. Вашего императорского величества верноподданный Н. Маклаков».

Маклаков. — Я лично возил это государю, вероятно, 11-го.

Председатель. — Каким образом вы объявляете «сбитой с толку» Россию, которая представлена громадными общественными и народными кругами, объявляете, в сущности, всю Россию внутренним врагом, более опасным, ожесточенным и наглым, чем внешний? Каким образом вы, с вашей же точки зрения, в момент борьбы с врагом внешним, вызываете, в очень резкой и решительной форме, царя на борьбу с врагом внутренним, которым является весь народ? Вы понимаете, что если противопоставить одного всем, то ясно, что это гибельно для одного?

Маклаков. — Я опять прошу внимания к тому, что для меня было ясно. До той минуты, пока этот строй не изменен, не уничтожен, до тех пор он имел силу закона. Как я докладывал, эти документы печатались и распространялись среди членов, и всегда документально было видно, как правильно все было поставлено.

Председатель. — Тут предполагалось ваше возвращение в состав правительства?

Маклаков. — Государь никогда мне об этом не говорил, но вот что я считаю долгом доложить: когда я уехал из деревни на праздники в Тамбов, в мое присутствие приехал фельдъегерь. Я тогда жил в квартире у некоей Ржевской, вдовы старого нашего друга, на Захарьевской, 5. Там я занимал две комнаты. Когда приехал фельдъегерь, он ее разбудил, спросил, где я, и сказал, что у него имеется письмо от государя, которое нужно лично вручить. Ему сказали, что я в деревне; тогда он спросил мой деревенский адрес и просил ее расписаться в том, кто давал этот адрес. Она написала мне письмо в деревню, из деревни письмо переслали в Тамбов. Когда я возвратился обратно, я подумал, что я так или иначе нужен, приехал через день из деревни в Петроград и просил, чтобы государь меня принял. Государь перебил этот разговор и сказал: «Да, да, теперь в этом нужда прошла, я хотел просто вас повидать». Так что единственным показателем (почему я указываю на это) было то, что как раз в вагоне, когда я ехал, я прочел в газете «Русское Слово» заметку, что возвращаются к власти Бобринский, Маклаков и Щегловитов, и что к Маклакову послан фельдъегерь в деревню. Но никогда мне об этом никто не говорил.