Александра Толстая - Жизнь с отцом

Я ответила, что вспоминал, но очень боялся, и теперь боится, что она может приехать.

- Наверное, он со злобой говорил обо мне?

- Нет, без всякой злобы, скорее с жалостью.

- Он знает, что я топилась?

- Да, знает.

- Ну и что же?

- Он сказал, что если бы ты убила себя, ему было бы очень тяжело, но он не обвинил бы себя в этом, так как не мог поступить иначе.

Потом мать стала говорить о том, что отец ушел для того, чтобы жить как будто простой жизнью, а теперь снова окружил себя докторами, роскошью.

- Я должна была лететь сюда в поезде, который стоил пятьсот рублей!

И она стала так нехорошо говорить про отца, что я резко оборвала ее и ушла.

В этот день Душан Петрович хотел подложить под голову отцу подушечку, которую привезла мать. Она сама сшила ему эту подушку, и дома он всегда на ней спал. Об этом просила Душана Петровича мать, а ему не пришло в голову, что это могло взволновать отца. Отец сейчас же спросил:

- Откуда это?

Душан Петрович растерялся и, не зная что ответить, сказал:

- Татьяна Львовна привезла.

Узнав, что сестра в Астапове, отец взволновался и обрадовался. Подозвав Владимира Григорьевича, он стал расспрашивать его, как Таня приехала.

- Вероятно, Татьяна Львовна сказала Софье Андреевне, что поедет в Кочеты, а сама поехала сюда, - сказал он.

Отец все время беспокоился, что могут узнать, где он. Ему и в голову не приходило, что во всех газетах уже давно есть подробные сообщения о его болезни в Астапове и вокзал полон корреспондентов.

Сестра вошла к нему. Он радостно встретил ее и сейчас же стал расспрашивать о матери. Таня отвечала ему, но когда отец спросил, возможно ли, что Софья Андреевна приедет сюда, сестра хотела отвести разговор и сказала, что она не хочет говорить с ним о матери, так как это слишком волнует его. Но он со слезами на глазах просил:

- Почему ты не хочешь отвечать мне? Ты разве не понимаешь, как мне для моей души нужно знать это?

Сестра растерялась, что-то сказала и поспешно вышла из комнаты.

Отец долго не мог успокоиться, не понимая, почему Таня не захотела отвечать ему.

В четыре часа, узнав, что приехали Горбунов и Гольденвейзер, отец пожелал видеть их. Душан Петрович отговаривал его, говоря, что он устанет, но отец настойчиво потребовал свидания с ними, сказав:

- Когда устану, они увидят и сами уйдут.

При свидании этом меня не было.

После кто-то рассказывал мне, что Иван Иванович Горбунов долго говорил с отцом об издаваемых им в "Посреднике" книжечках "Путь жизни", а уходя, сказал отцу:

- Что, еще повоюем, Лев Николаевич?

- Вы повоюете, а я уже нет, - ответил отец.

В пять часов отец попросил позвать Сережу. Его не было. Тогда он попросил позвать Черткова. Вошли Чертков и Никитин, и отец стал диктовать им телеграмму братьям, которые, как он думал, были в Ясной Поляне при матери: "Состояние лучше, но сердце так слабо, что свидание с мам? было бы для меня губительно".

- Вы понимаете? - спросил он Владимира Григорьевича. - Если она захочет меня видеть, я не смогу отказать ей, а между тем свидание с ней будет для меня губительно, - еще раз повторил он и заплакал.

Через полчаса он позвал Варвару Михайловну и спросил, послали ли телеграмму и кто давал деньги. Варвара Михайловна сказала, что, вероятно, Саша.

- То-то, зачем же Владимир Григорьевич будет на меня тратиться. У меня есть свои деньги. Возьмите в столике кошелек, там рублей десять мелочью, и еще в записной книжке рублей пятьдесят, тратьте их. Передайте это Саше.

За все время его болезни меня поражало, что, несмотря на жар, сильное ослабление сердца и тяжелые физические страдания, у отца все время было ясное сознание. Он замечал все, что делалось кругом до мельчайших подробностей. Так, например, когда от него все вышли, он стал считать, сколько всего приехало народа в Астапово, и счел, что всех приехало девять человек.

Как-то он спросил девушку, каждое утро вытиравшую у него в комнате пол, замужем ли она, сколько ей лет, хорошо ли ей здесь живется? Она смущенно отвечала ему.

Днем Чертков читал ему газеты и прочел четыре полученных на его имя письма, привезенные им из Ясной Поляны. Отец их внимательно выслушал и, как всегда это делал дома, просил пометить на конвертах, что с ними делать.

Вечером температура была 37,7. Отец уже не просил, чтобы ему ставили градусник, хотя и не противился, когда мы это делали. Появилась ужасная икота. Мы давали ему пить сахарную воду, содовую с молоком, но ничего не помогало. Отец икал громко и, по-видимому, мучительно. Сердце ослабело. И вообще состояние значительно ухудшилось. Все упали духом. Но Никитин и Душан Петрович все еще продолжали надеяться. В этот день семья Озолиных перешла в маленькую комнатку к сторожу, уступив нам всю квартиру. Иван Иванович остался с нами.

Ночь с третьего на четвертое ноября была одна из самых тяжелых. С вечера еще было довольно спокойно. Сознание было ясное. Мне помнится, что в этот вечер, когда кто-то поправлял его постель, отец сказал:

- А мужики-то, мужики, как умирают! - и заплакал.

Часов с одиннадцати начался бред. Отец просил нас записывать за ним, но это было невозможно, так как он говорил отрывочные, непонятные слова. Когда он просил прочитать записанное, мы терялись и не знали, что читать. А он все просил:

- Да прочтите же, прочтите!

Мы пробовали записывать его бред, но чувствуя, что записанное не имело смысла, он не удовлетворялся и снова просил прочитать.

Не зная, что делать, я разбудила Владимира Григорьевича. Когда отец обратился к нему с той же просьбой, мне вдруг пришло в голову почитать отцу "Круг чтения". Это помогло. Отец успокоился.

Почти всю ночь мы поочередно читали "Круг чтения", и отец замолкал и внимательно слушал, иногда останавливая читающего, прося повторить нерасслышанные им слова, иногда спрашивая, чья была прочитанная мысль. Утро также было тревожно. Отец что-то говорил, чего окружающие никак не могли понять, громко стонал, охал, прося нас понять его мысль, помочь ему.

И мне казалось, что мы не понимаем не потому, что мысли его не имеют смысла, - я ясно видела по его лицу, что для него они имеют глубокий, важный смысл, а мы не понимаем их только потому, что он уже не в силах передать их словами.

Минутами он говорил твердо и ясно. Так, Владимиру Григорьевичу он сказал:

- Кажется, умираю, а может быть, и нет.

Потом сказал что-то, чего мы не поняли, и дальше:

- А впрочем надо еще постараться немножко.

Днем проветривали спальню и вынесли отца в другую комнату. Когда его снова внесли, он пристально посмотрел на стеклянную дверь против его кровати, и спросил у дежурившей Варвары Михайловны:

- Куда ведет эта стеклянная дверь?

- В коридор.

- А что за коридором?

- Сенцы и крыльцо.

В это время я вошла в комнату.

- А что эта дверь, заперта? - спросил отец, обращаясь ко мне.

Я сказала, что заперта.

- Странно, а я ясно видел, что из этой двери на меня смотрели два женских лица.

Мы сказали, что этого не может быть, потому что из коридора в сенцы дверь также заперта.

Видно было, что он не успокоился и продолжал с тревогой смотреть на стеклянную дверь.

Мы с Варварой Михайловной взяли плед и завесили ее.

- Ах, вот теперь хорошо, - с облегчением сказал отец. Повернулся к стене и на время затих.

Появился еще новый зловещий признак. Отец не переставая перебирал пальцами. Он брал руками один край одеяла и перебирал его пальцами до другого края, потом обратно, и так без конца. Это ужасно встревожило меня. Я вспоминала Машу...

Временами отец лежал совершенно неподвижно, молчал, даже не стонал и смотрел перед собой. В этом взгляде было для меня что-то новое, далекое. "Конец" - мелькало у меня в голове.

Иногда он старался что-то доказать, выразить какую-то свою неотвязную мысль. Он пробовал говорить, но чувствовал, что говорит не то, громко стонал, охал.

- Ты не думай! - сказала я ему.

- Ах, как не думать, надо, надо думать.

И он снова старался сказать что-то, метался и страдал.

Измучившись, он заснул. Проснулся около трех часов как будто в более спокойном состоянии и попросил пить. Варвара Михайловна принесла ему чаю с лимоном. Когда она вышла из комнаты, он, обратившись ко мне, сказал:

- Какая Варечка хорошая сиделка, только женщины умеют так ухаживать!

Я предложила ему умыться. Он согласился. Я взяла теплой воды, прибавила туда одеколону и стала ваткой обмывать его лицо. Он улыбался, жмурился, лицо было ласковое и спокойное, по-видимому, ему было очень приятно это обтирание. Когда я кончила обтирать одну сторону, он повернулся к мне другой и ласково сказал:

- Ну, теперь другую, и уши не забудь помыть.

Несколько часов он провел спокойно. Мы снова ободрились и стали надеяться.

Ввиду того, что требовалось постоянное присутствие врача, Семеновский не всегда мог приезжать, а Душан Петрович был измучен волнениями и бессонными ночами, я предложила Никитину вызвать на помощь доктора Григ. Моис. Беркенгейма. Он охотно согласился.