Николай Коняев - Трагедия ленинской гвардии, или правда о вождях октября

И вот теперь М. С. Урицкий узнает, что расследованием убийства, в котором участвовали и петроградские чекисты, будет заниматься тайный агент Ф. Э. Дзержинского…

Без сомнения, Урицкий понимал, что Филиппов не Отто, отвлечь его от расследования не удастся, и поэтому он и вспомнил о заступничестве Филиппова за Гарязина, привлеченного по делу «Каморры», и решил пристроить агента в «Каморру народной расправы».

Едва ли Ф. Э. Дзержинский так просто отдал бы Моисею Соломоновичу своего лучшего стукача, но обстоятельства сыграли на руку Урицкому.

6 июля в три часа дня был убит германский посол Мирбах…

Произошел эсеровский мятеж…

Дзержинский вынужден был уйти в отставку…

Обо всем этом разговор впереди, а пока о том, что Моисей Соломонович Урицкий сумел воспользоваться отставкой Феликса Эдмундовича Дзержинского.

8 июля товарищу Сейсуму был выдан ордер № 3794 Всероссийской ЧК на арест Филиппова в помещении ВЧК и на квартире.

Сам Моисей Соломонович еще накануне вернулся в Петроград.

А 10 июля ему привезли в Петроград арестованного Алексея Фроловича Филиппова… Филиппов и так планировал приехать, но сейчас вместо расследования обстоятельств убийства Володарского вынужден был заняться сочинением бумаг, доказывающих его непричастность к погромщикам:

«Относительно «Союза спасения России» ровно ничего не знаю, — кто был организатором, мне неизвестно, и даже где он образовался — я тоже не осведомлен. Был какой-то союз, похожий по названию, на Мойке, о нем вскользь мне говорил в феврале Александр Иванович Лидах. Я давал тогда адрес Дзержинскому, но чем дело кончилось — не знаю, кажется, это была афера.

Про Злотникова знаю, что он состоял издателем журнала «Паук» и основателем клуба «Вешние воды» на Фонтанке, где я и познакомился с ним во время выступлений его и А. А. Суворина. Затем видел его в военной форме, но где он теперь и что делает — не знаю, ибо близкого знакомства с ним не имел и не имею, а в Петрограде не живу уже около 2 месяцев.

Имя Иосифа Ревенко слышу в первый раз и, конечно, его не знаю, равно как и Мухина.

С Захарием Ждановым знаком хорошо, как биржевик, но дел с ним не имел. А что он жертвовать ни на что не способен (тем более на политику), в этом уверен, ибо даже дав взаймы газете «Деньги» четыреста рублей, он потребовал вексель и потом, пустив в протест, взыскал их с меня.

Жданова я видел много раз и у него на квартире, и в ресторане, но беседует он не о политике, а о бирже и деньгах. Относительно жертвования им на какую-либо организацию (правую или левую) я сомневаюсь. Он однажды израсходовал деньги на шантажистов, донимавших его разоблачениями, и то не больше шести тысяч.

«Каморра народной расправы» появилась здесь в Петрограде, когда я был в Москве, и я только из газет знаю, что она пошумливала глупыми прокламациями. Но полагаю, что эта «Каморра» состоит из одного-двух полуграмотных господ, или одного Злотникова (если он здесь), и политического значения не имеет — прокламаций ее я, к сожалению, не видел. И, конечно, сказать о том, кто распространяет их — не могу, ибо если бы я узнал о чем-либо подобном, то немедля сообщил бы Дзержинскому…

Имя Фильтберта никогда не слышал, а Ларин (если только это не псевдоним) — это один из черносотенцев и спекулянтов. Он был в Петрограде, завел ряд потребительских лавок, очень разбогател, бросал на кутежи тысячи и разъезжал по провинции, ускользая от властей. Лично я его не видел года два-три, а слышал от некой Аси (фамилии не помню), приходившей раз или два ко мне на квартиру с сестрой моей сожительницы. Однако, будучи в Москве, я обратил внимание Комиссии на появление Ларина на горизонте, и тогда должны были дать депешу Урицкому, а уж дали ли, не знаю, ибо Александрович был председателем, а он не любил давать что-либо т. Урицкому в руки. Где Ларин теперь, я не знаю…»{234}

Читаешь эти показания и понимаешь, что не зря Дзержинский считал Филиппова своим лучшим секретным агентом. Алексей Фролович действительно был чрезвычайно одаренным сексотом.

Хотя он и не готовился, не собирал специально сведений, но он обладал такой бездной информации, так свободно оперировал ею, что сразу разобрался в сущности дела «Каморры народной расправы». Его показания — это квалифицированная характеристика и самого дела, и его основных фигурантов.

Показания Филиппова качественно превосходят те сведения, которые удалось добыть Байковскому в ходе почти двухмесячного следствия.

Филиппов обладал ценнейшим качеством осведомителя, он умел, поставляя информацию, отвлекаться от личных пристрастий и антипатий и основывался исключительно на реальном положении дел.

Но ни опыт, ни способности не могли помочь Филиппову выпутаться из дела «Каморры народной расправы», в которое включили его по указанию Моисея Соломоновича Урицкого.

Положение осложнялось потому, что Алексей Фролович далеко не сразу отгадал, почему его включили в это дело.

«За что?! За что?! За будто бы юдофобскую пропаганду какого-то. Злотникова, которого я раза два видел два года тому назад?.. Или за выступление по Русско-Балтийскому заводу?..»{235}

Он волновался, нервничал, и, видимо, зная уже что-то о порядках в ПЧК, более всего опасался выпасть из поля зрения высших советских сановников. С первых дней своего пребывания в тюрьме он бомбардирует начальство докладными записками, которые не столько свидетельствуют о его преданности режиму, сколько ставят задачей заинтриговать партийных бонз сведениями, которыми он, Филиппов, располагает:

«Ввиду того, что я лишен возможности, вследствие пребывания под арестом, произвести расследование, в каких банках заложено было и где, какое количество акций Русско-Балтийского судостроительного завода, то прошу выйти с просьбой к т. Урицкому или непосредственно Николаю Николаевичу Крестинскому о том, чтобы эти сведения, самые подробные, с указанием имен акционеров и их адресов были доставлены к Вам в отдел для определения того, кому сейчас принадлежит предприятие (курсив мой. — Н.К.), а то может оказаться, что Комиссия, разделяя точку зрения ВСНХ, тем не менее будет работать во вред республике»{236}.

Мы специально выделили слова о необходимости определения того, кому сейчас принадлежит предприятие, чтобы не работать во вред республике. Это ведь только рядовым большевикам и простым рабочим могло казаться, что для революции не существует разницы между владельцами предприятий, что она борется со всеми капиталистами без исключения.

И нельзя сказать, чтобы записки эти не вызывали интереса у адресатов, но тут — нашла коса на камень! — ничего нельзя было предпринять для выручки агента. Моисей Соломонович Урицкий не реагировал нй на намеки, ни на просьбы.

«Товарищу Урицкому.

Ко мне обращается А. Ф. Филиппов с просьбой вникнуть в его положение, что сидит он совершенно зря. Не буду распространяться, пишу Вам потому, что считаю сделать это своею обязанностью по отношению к нему, как к сотруднику Комиссии. Просил бы Вас только уведомить меня, в чем именно он обвиняется.

С приветом.

Хотя в конце июля, когда была написана эта записка, Дзержинский еще не вернулся в ВЧК, но он по-прежнему сохранял свое влияние в партийном и советском аппарате, и Моисею Соломоновичу Урицкому следовало бы уважить его просьбу.

Однако он даже не удостоил Дзержинского ответом.

Вместо этого начертал на письме резолюцию «Байковскому», санкционируя тем самым применение к Филиппову испытанного в ПЧК метода.

С помощью этого метода — «после ареста 9 июля, я просидел 10 дней на Гороховой, более 12 дней в «Крестах», и вновь на Гороховой 10 дней, теперь препровожден в Дом предварительного заключения»{238} — следователь Байковский очень быстро привел агента Филиппова в надлежащее арестанту состояние.

Если в первые дни после ареста он составлял достаточно надменные заявления:

«В ЧК Петроградской коммуны

следователю т. Байковскому

сотрудника ВЧК А. Ф. Филиппова,

Кресты, камера № 43

Покорнейше прошу прибыть в Кресты и допросить меня на очной ставке с теми заключенными по делу «Каморры народной расправы», которые имеются в виду при следствии.

Я имею право рассчитывать на особое внимание к моей просьбе, потому что не являюсь рядовым арестованным»{239}.

Но уже начиная с августа тон писем и прошений Алексея Фроловича Филиппова резко меняется, и если бы не подпись, то и не определить, что они исходят от секретного осведомителя самого Ф. Э. Дзержинского. Вполне можно было бы принять эти послания за слезные прошения обыкновенного арестанта…