Робер Фоссье - Люди средневековья

Для того чтобы общество обладало определенной сплоченностью, чтобы могло, например, противостоять насильственным ударам судьбы, наносимым другой социальной формой и или даже природой, недостаточно, чтобы люди были собраны, более-менее добровольно, в кадре жизни — будь-то приход, сеньория, «цех» или просто внутри «границ». Требуются иные узы, иногда этнического или национального характера, а иногда основанные на моральных или религиозных концепциях. Если идентификационный фундамент разваливается и на его месте не возникает ничего нового, общество ждет кризис самосознания, который в конце концов приведет к материальным и нравственным потрясениям. С самой зари человеческой истории таких кризисов случалось немало; например, в связи с Европой можно вспомнить кризис, произошедший во время столкновения средиземноморской и германо-кельтской культур, в III–VIII веках; или еще в момент стремительного открытия Европы навстречу внешним мирам, от Америки до колониальных империй, в XV–XVIII веках. Все указывает на то, что с начала пятидесятых годов мы переживаем подобное потрясение; сама сущность наших коммуникационных структур меняется; наследие политических или национальных образований забывается; этические основы пошатнулись. Но все эти феномены протекают неспешно. Как и в случае потепления климата крайне наивно было бы полагать, что есть силы, способные сдержать их или, наоборот, ускорить; без сомнения, потребуется одно или два столетия, чтобы вместо них возникло что-то новое.

Небесполезно было бы задаться вопросом, насколько был прочен материал, скреплявший средневековое общество, особенно в период, о котором мы говорили — между VII и XV веками. В наши дни, по крайней мере в Европе, специфика самобытной группы выражена относительной этнической однородностью, общим языком и, как следствие, общей культурой, древней и одной для всех историей, укоренившимися поведением и привычками, а также четко установленными административными и политическими границами. Вместе эти элементы составляют «англичан», «французов» или «итальянцев». Однако ситуация в средние века была совсем иной: например, в средневековой Франции не было ни единства населения, ни осознания общей «родины», а тем более и «нации», ни общего языка, ни бесспорных границ; зато существовала практически застывшая форма верования: христианство. Люди, жившие в то время, считали или называли себя «христианами»; конечно, встречались отдельные упрямцы, крупные скопления евреев и мусульман, но то были исключения, своего рода островки в море христиан. Однако в глазах других народов, например тех, кто исповедовал ислам, эти люди были «франками»: очевидная ошибка, но она вызвана тем, что в эти времена мирское и сакральное было тесно переплетено, власть, dominium, носила теократической характер, будучи властью веры и «главенствующего» народа. Этот тип общества ныне у наших дверей, и Андре Мальро, без сомнения не ошибся, когда предсказывал наступление «религиозного столетия». Но вернемся ко временам средневековья.

Порядок и «порядки»

В мире царит Небесный порядок; он зиждется на космической гармонии, установленной до начала времен. Во вселенной человек — не что иное, как частица без свободной воли: таков он есть, таким он и останется. В самых древних обществах, Египте, индийском субконтиненте, может быть, уже в среде неолитических племен, от которых до нас дошли только ничтожные реликты (я оставляю в стороне весь Дальний Восток, поскольку мало о нем знаю), во всех этих сообществах люди осознавали, что равновесие, Небесный порядок, который ими управляет, назначает им роли, раздельные обязанности: нужно, чтобы одни были посредниками между людьми и божественными силами, вторые обеспечивали руководство всей группой, при необходимости взявшись за оружие, третьи же брали на себя функцию производства — как себе подобных, так и еды. В этом тройном делении нет ничего удивительного, но Дюмезиль и другие этнологи сочли, что оно скорее характерно для ранней индоарийской культуры. Однако то видение мира, которое было присуще грекам, римлянам, кельтам и германцам, как кажется, не несло в себе духовного содержания; создается впечатление, будто правовые и экономические мотивы занимали главенствующее место в представлениях людей, оттесняя на задний план нравственные или религиозные соображения. В остальном неоплатоники императорской эпохи и отцы Церкви в эпоху бурного подъема христианства придерживались в своих размышлениях только следующих типов разделения людей: на свободных и рабов, христиан и язычников, монахов и мирян, девственниц и замужних. Но эти уточнения или значительно расходились с волей Создателя, или затрагивали второстепенные стороны жизни общества.

И лишь в эпоху Каролингов наметился существенный сдвиг: у Эриугены и Герика Оксерского появляется мысль о том, что порядок Божий основывается на трех функциях, трех «сословиях», о которых я уже говорил, и каждую из них стали воспринимать как выполнение особой миссии, совмещенной с особым социальным статусом. После того как около 1020 или 1030 года эта схема была сформулирована Адальбероном Ланским, она стала незыблемым правилом для всего образованного сообщества: oratores, bellatores, laboratores, триада, которую часто неудачно переводят как «те, кто молятся», «те, кто сражаются», «те, кто трудятся», иначе говоря, клирики, воины и все остальные, или, если хотите, Церковь, знать и народ. Чуть позже, в эпоху Абеляра и св. Бернарда, будет сформулирована иерархия между этими сословиями: первое место отведут клирикам, ибо они подчиняются власти понтифика, хранителя божественной воли; второе — воинам, самым сильным из всех, рыцарям, armati; все остальные — беспорядочная толпа, «третье сословие», как будут говорить позднее. Конечно, хоть последняя группа и была самой многочисленной, она представляла собой просто верующую паству, grex fidelis. Таким образом, смешивались религиозные и общественные элементы, сакральное и мирское, что соответствовало климату, царившему на протяжении тех столетий. Кроме того, человек, которому Господь отвел место в одном из сословий, не мог перейти в другое сословие по собственной воле: подобная попытка была равнозначна предосудительному выбору своей судьбы (haeresis), и выше я уже рассказывал об этой яркой черте средневекового общества — социальной закоснелости.

Рационализм, унаследованный нами от эпохи Просвещения, слишком поспешно заклеймил Порядок, основанный на вопиющем социальном неравенстве: дескать, обленившиеся клирики и знать прохлаждаются, а простой народ проливает пот и слезы. Но такая оценка является серьезным заблуждением, тем более что она поспособствовала, в частности, появлению неудачного понятия «феодализм», основанного на сеньориальном насилии и закабалении «сервов», servi («рабов» в латинском словаре). Но тем самым мы совершенно забываем, что «трехчастная схема» была отражением воли Господа, желающего, чтобы каждый человек достиг спасения души, этой главной цели нашей земной жизни. И в эпоху всеобщего поиска вечного спасения, для обретения которого хватило бы уже одного смирения слабых, менталитет людей не имел ничего общего с нашим; перед ликом Господа и волей Его не было ни богатых, ни бедных, ни господ, ни слуг, а были только христиане, ожидавшие суда Божьего. И в этот Судный день у священника, изменившего своему пастырскому долгу, воина, упивавшегося насилием, роскошью и деньгами, будет куда меньше шансов спастись, чем у изможденного труженика. В действительности божественную несправедливость стали осознавать только в XIV веке или даже позднее, когда служение Церкви ослабнет или сословие воинов постепенно погрязнет в грехе.

По правде сказать, еще даже до того, как Вильям Оккам и прочие доктора около 1350 года усомнились в справедливости божественного выбора, или восставшие английские крестьяне в 1381 году стали спрашивать себя, а как же обстояло дело в те времена, когда Адам и Ева пряли, трещины уже появились в схеме, которую излагали те, кто обладал знаниями. Сама Церковь первая приложила руку к тому, чтобы расшатать этот кадр жизни, на котором зиждилось её могущество. По мере того как она возвеличивала роль и место иерархического принципа в своих собственных рядах, воспевая превосходство папы над остальными христианами (даже из второго сословия), алча материального достатка, часто приобретенного недобросовестным путем, приравнивая к симонии (то есть мирской материализации) все, что могло угрожать её состоянию, а к николаизму — нравственные поиски в своем кругу, Церковь дала пищу для подозрений, сильно отдалявших её от первоначальной миссии. Среди выражений, которые духовенство использовало меж собой, слово ordonner (посвящать) вскоре приобрело одно значение — вступление в ряды служителей Церкви, как если бы все они были единственными возлюбленными чадами Господа, в то время как термин état (сословие) стал обозначать две другие группы в божественной схеме, которые тем самым были низведены на один и тот же мирской уровень.