История Византийских императоров. От Льва III Исавра до Михаила III - Алексей Михайлович Величко

имя вычеркивалось из судебного протокола[333]. Данная норма была воспроизведена в 19-м (28-м) правиле Карфагенского Собора 419 г., включенном в состав канонических книг: «Доносителю... аще никуда не отлучатися во дни рассмотрения дела... Но аще удалится и сокроется, то епископ (то есть в данном случае подсудимый. — А. В.) да будет возвращен в общение, а сам доноситель да изринется из общения, впрочем так, чтобы не была отнята у него свобода подтвердити обвинение: аще может доказати, яко не предстал к суду не по нехотению, а по невозможности».

Если обвинитель возбуждал против кого-либо ложное обвинение, то римское право рассматривало его как клеветника (calumniator) и карало всеми теми наказаниями, которые были предусмотрены по тому обвинению, которое тот сам предъявлял подсудимому. И этот институт (poena talionis) также вошел в корпус канонических актов, регулировавших деятельность Соборов. 6-е правило II Вселенского Собора предусматривает, что обвинители, предъявившие обвинение перед лицом большого епископского собрания, не раньше «могут настояти на свое обвинение, как письменно поставив себя под страхом одинакового наказания с обвиняемым, аще бы, по производству дела, оказались клевещущими на обвиняемого епископа». Известный канонист справедливо отмечает, что и в данном случае налицо тождество требований церковных и гражданских законов[334].

Даже этих немногих примеров (а их число, конечно, может быть многократно увеличено) достаточно для того, чтобы понять: сформировавшийся в течение нескольких веков канонический обычай Вселенских Соборов испытал на себе сильнейшее, нередко определяющее влияние государственно-правовых институтов Византии, сам постепенно становясь законом Империи. По одному справедливому замечанию, Вселенские Соборы представляют собой всю Церковь не только саму в себе, но и — главное — в союзе (то есть в «симфонии») ее с государством[335]. А первый кодификатор церковного права Иоанн Схоластик (VI век) так определял значение императорских законов: «Они не только отвечают смыслу канонов православных отцов наших, но и придают им державную силу властью императорской, с законным и богоугодным добавлением, принимающим по подражанию Богу в соображение возможную пользу всякого человеческого создания»[336].

V

Но все-таки и после данных примеров сохраняет свою актуальность вопрос: почему Отцы не взяли на себя труд канонически закрепить те правила, которые опытным путем в форме обычая возникли уже после первых Соборов? Ведь речь шла об органе, разъяснявшем всей Вселенской Церкви догматы веры и принимавшем обязательные для исполнения правила, любое отклонение от которых каралось церковным наказанием. Кому, как не Собору, было озаботиться правовой стороной своей деятельности? И почему, спрашивается, государственное законодательство не урегулировало все стадии деятельности Соборов, если впоследствии их решения становились государственными законами всей Церкви-Империи?

Однако в этом и не было необходимости. Каждый Вселенский Собор являлся в первую очередь Вселенским Судом Православной Церкви против конкретных ересиархов и распространяемых ими ересей. Отцы главным образом отстаивали чистоту заповеданного Спасителем и Его апостолами вероучения, а не являлись академическими мыслителями, «на всякий случай» рассуждавшими по тем или иным догматическим вопросам. Поскольку же процедура проведения Соборов базировалась на процессуальных институтах римского права, выработка каких-то качественно иных правил выглядела совершенно нелепо. В «симфоническом» единстве Церкви и Империи только император являлся единственным и безусловным законодателем, чья власть распространялась также на признание или отвержение соборных определений, вне зависимости от того, приняты они вселенскими собраниями, синодами Константинопольской церкви или Соборами Восточной Церкви, которые неизменно созывались в Константинополе после 1054 г.[337]

И в те времена никто не осмелился бы вторгаться в компетенцию императора, как высшего законодательного органа Римской империи. Этот вывод тем более очевиден для времен I Собора, когда невозможно было себе представить, что правосудие совершается по формам, неведомым Римскому государству той исторической эпохи. Такие акты и такой суд просто не могли быть приняты римским правосознанием, как явно идущие вразрез с основными процессуальными принципами, традициями и практикой судопроизводства.

Если подсудимый на Соборе признавался еретиком, следовало не только церковное, но и государственное наказание. Очевидно, что двух процессуальных систем правосудия в рамках одного законодательства, при условии того, что преступник против Церкви являлся одновременно и государственным преступником, представить в Византии было совершенно невозможно. Было сложно предположить, чтобы имперские законы и соборные акты, одинаково легальные только при наличии подписи императора, могли составлять друг другу конкуренцию. Поэтому, кстати сказать, совершенно беспредметным является вопрос о том, насколько Отцы были «свободны» от императорской власти при созыве Соборов и в ходе судебных заседаний. Безусловно, никакое собрание, каким бы представительным оно ни было, образовавшееся помимо или против воли царя, никогда не имело бы легального статуса, как и его решения. Печальным примером может служить Латеранский Собор 649 г., созванный Римским папой св. Мартином для борьбы с монофелитством. Но поскольку данный Собор начался без разрешения императора Константа II, он не был им признан, а его руководители предстали перед судом.

Конечно, в своем дальнейшем развитии соборный судебный процесс не мог удовольствоваться исключительно древними формами римского права. Церковная жизнь ставила свои задачи, требующие соответствующего правового обрамления. И императоры, обыкновенно весьма чуткие к церковной традиции, освященной древностью, охотно шли на корректировку тех или иных институтов. Что, впрочем, по целому ряду причин не приводило к законодательному закреплению соборных процессуальных форм и институтов.

В первую очередь, на наш взгляд, таким способом наглядно демонстрировался высочайший статус Вселенского Собора как органа чрезвычайного, стоящего на недосягаемой высоте по отношению к иному любому органу Римской империи. Это был орган Духа Святого, самого Сына Божия, как однажды выразился император св. Константин Великий после окончания Никейского Собора: «Признанное единогласно тремястами святыми епископами есть ничто иное, как мысль самого Сына Божия, особенно когда в умах столь великих и многих мужей присутствовал Дух Святой, который открыл им Божественную волю»[338].

Своим авторитетом, многократно помноженным на авторитет императорской власти, Соборы раз и навсегда устанавливали те правила, которыми следовало руководствоваться всей Вселенской Церкви, не допуская и мысли, что их канонические или догматические оросы вступят в противоречие с законами императора. Они естественно дополняли общецерковное законодательство Римского государства, полагая, что именно вселенские определения, принятые в присутствии множества Отцов под председательством императора, будут обладать необходимым статусом, обеспечивающим их неуклонное и повсеместное исполнение. Необходимость дополнительно акцентировать внимание на процессуальных вопросах просто отсутствовала, как невостребованная и немыслимая для канонического и государственного правосознания эпохи Вселенских Соборов.

А во-вторых, это был высший орган императора по вопросам вероучения. В отличие от Поместных Соборов, чья деятельность далеко не всегда привлекала к себе внимание василевсов, Вселенские Соборы созывались исключительно ими и по вопросам, казавшимся государям