Японцы - Хасэгава Мамору

словно она шептала: "Я здесь". По ее губам, влажным и изящным, как свернувшаяся колечком пиявка, казалось, скользил отраженный свет даже тогда, когда они смыкались, и было в этом, как и в ее теле, что-то зовущее и соблазнительное. Ее удивительные глаза, прочерченные прямо, как по линейке, под невысокими дугами бровей сейчас блестели и смотрели совсем по-детски. Ее кожа, без пудры, словно бы обретшая прозрачность еще там, в увеселительных кварталах столицы, а здесь подцвеченная горным воздухом, была свежа, как только что очищенная луковица, и прежде всего удивляла своей чистотой.

Комако сидела выпрямившись, в строгой позе, и более чем когда-либо выглядела по-девичьи. Она сыграла по нотам еще одну пьесу – “Урасима”, сказав, что эту вещь она сейчас как раз разучивает. Кончив игру, молча засунула плектр под струны и, переменив позу, расслабилась.

И внезапно повеяло от нее вожделением…»[268]

Взглянуть на мир гейш изнутри дают возможность мемуары Накамура Кихару (1913–2004), которую от рождения звали Ямамото Кадзуко. В шестнадцатилетнем возрасте, то есть будучи уже взрослой, поскольку в Японии возраст сексуального согласия с 1907 по 2023 год равнялся тринадцати годам, а затем был повышен до шестнадцати, Кадзуко стала гейшей и трудилась на этом поприще одиннадцать лет, которые у японцев считаются лучшими годами в жизни женщины. Затем она вышла замуж и уехала с мужем в Калькутту, развелась, вернулась в Японию, где вышла замуж повторно, а в 1956 году снова развелась и уехала в США, где выступала в роли консультанта по вопросам, связанным с жизнью гейш. В 1983 году она написала свою «Биографию гейши из Эдо»[269].

«Особенно меня потрясла история Тиёумэ, бывшей значительно старше меня и покончившей с собой из-за любви, – вспоминает Накамура Кихару. – Она умерла в своем роскошном танцевальном кимоно вместе с гениальным пианистом Кондо Хакудзиро, после того как исполнила танец адзума[270]. Оба тела были связаны красным крепдешиновым поясом, словно не хотели расставаться, и действительно, у них было такое умиротворение на лицах, будто они просто спят. Тогда для меня смерть от любви представлялась исполнением всех страстных томлений. И я постоянно твердила, что более всего жажду умереть от любви.

“Эта девочка говорит воистину пугающие вещи”, – смеялись все при этом.

Порой при мысли о Тиёумэ у меня начинало биться сердце, тревожимое неизъяснимой красотой самоубийства из-за любви, и я неизменно спрашивала себя, встретится ли когда-нибудь в моей жизни человек, которого я могла бы так полюбить…»[271]

Вплоть до ХХ века японцы не ожидали от своих жен сохранения девственности до свадьбы. Напротив, женщина, уже познавшая любовь и кое-чему научившаяся, выглядела в глазах женихов предпочтительнее той, которая ничего не знала и не умела. Но девственность была ценным товаром на рынке сексуальных услуг, и стоила она высоко. Вот что писала по этому поводу Кихару:

«– Даже для образованной гейши очень важно, кто возьмет ее в жены, – многозначительно начала она[272]. – Если женщина желает стать известной гейшей, то следует брать в расчет лишь министра либо крупного промышленника, который мог бы при некотором везении стать моим покровителем. Тем самым мое будущее было бы полностью обеспечено. Ну а если не получится, то я по меньшей мере могла бы хвалиться тем, что невинности лишил меня министр такой-то. Если же первым окажется ничего не значащий человек, то это ровным счетом ничего не принесет.

Так терпеливо растолковывала она мне, сколь важно, оказывается, отдаться в первый раз видной особе.

– Ты находишься в ином положении, нежели другие ученицы, ибо у тебя нет никаких долгов, и ты можешь не унижаться перед работодателем. Однако, если хочешь стать настоящей гейшей, не следует упускать удобного случая, если тот подвернется. Это было бы тебе на благо.

Во время этого разговора я впервые осознала, что понятие "потеря невинности", которое вовсе не было новым для моего слуха, на этот раз касалось непосредственно меня.

Наша хозяйка затем поведала, что я очень приглянулась министру железнодорожного транспорта Мицути Тюдзо, и тот не прочь сделать меня женщиной.

– Кихару-тян, у тебя еще нет покровителя. Одна пожилая гейша из администрации уже заметила, что ты пока не строишь никаких планов. Я полагаю, что тебе, по крайней мере в отношении лишения невинности, следует предпочесть видного человека.

Тогда царило мнение, что самой заметной персоной является министр…

– Ты ведь понимаешь, что я хочу тебе сказать, не так ли? – настойчиво интересовалась хозяйка.

И хотя я согласно кивала и покидала комнату, выражая на лице полное понимание, в действительности же далеко не была убеждена в том, что лишение девственности министром или кем-то еще имеет особое значение или даже необходимо, чтобы стать прославленной гейшей».

И вот еще одно интересное воспоминание Накамура Кихару:

«Другой особенностью [мира гейш] была гёкудай, “плата за драгоценный камень”, означающая гонорар гейши, известный в Кансай еще как ханадай, “плата за цветы”. У гейш была повременная оплата, и поэтому их гонорар раньше называли осэнкодай, “плата за ароматичные курительные свечи’. Тогда не было часов, и само время свидания определялось количеством сгоревших курительных свечей. Молодых девушек тринадцати-четырнадцати лет называли хангёку, “полудрагоценный камень”. Гейша зарабатывала пять тысяч йен в час, хангёку же – две с половиной тысячи, отсюда и прозвище “полудрагоценный камень”. Между прочим, в 1930 году за один доллар США давали две японские иены, а в 1935 году курс вырос до двух иен и семидесяти сенов»[273].

Так что зарабатывали гейши и их помощницы весьма неплохо, правда, бóльшая часть этих денег доставалась оками-сан.

Вернемся ненадолго в прошлое. Классическим отражением былой свободы японских нравов является «Песня, сложенная в день Кагахи при восхождении на гору Цукуба» из «Собрания мириад листьев».

«На горе на Цукуба,

Где живут среди пиков орлы,

Среди горных отрогов,

Где струятся в горах родники, —

Зазывая друг друга,

Девы, юноши вновь собрались

У костров у зажженных,

Будут здесь хороводы водить,

И чужую жену буду я здесь сегодня любить,

А моею женою другой зато будет владеть.

Бог, что власть здесь имеет

И правит среди этих гор,

Дал на это согласие людям

Еще с незапамятных пор.

И сегодня одно про себя хорошо разумей:

Упрекать ты не смеешь,

И мучиться тоже не смей!» [274]

В период Эдо, а возможно, и раньше, в крестьянской среде