Дэвид Холловэй - Сталин и бомба: Советский Союз и атомная энергия. 1939-1956

Молотов в публичном выступлении 6 ноября заявил, что Советский Союз будет владеть «атомной энергией и даже больше», и выразил опасение по поводу ее возможного использования в качестве решающего политического аргумента: «Надо сказать, что открытие атомной энергии, использованной при создании атомной бомбы, показало на примере Японии ее огромную разрушительную силу… Но в современном мире никакое важное открытие в области высоких технологий не может долго оставаться достоянием какой-либо одной страны или какой-либо группы стран. Поэтому открытие атомной энергии не должно поощрять… энтузиазма к использованию этого открытия в международной политике с позиции силы»{790} (курсив мой. — Д. X.). Два последних предложения указывают на две главные цели тогдашней советской атомной политики: нарушить американскую монополию, а до тех пор добиваться, чтобы Соединенные Штаты не извлекали никакой политической выгоды из этой монополии.

В ноябре атомная бомба сыграла новую роль в советско-американских отношениях. 11–15 ноября Трумэн вел в Вашингтоне переговоры с Клементом Эттли и канадским премьер-министром Маккензи Кингом о международном контроле над атомной энергией{791}. В конце встречи все трое заявили, что они хотят воспрепятствовать использованию атомной энергии для разрушения и содействовать ее применению в мирных целях. Они поддержали распространение фундаментальных научных исследований, но не «специализированной информации, относящейся к практическому применению атомной энергии», прежде чем не будут установлены и проведены в жизнь эффективные меры против ее военного использования{792}. Они призвали образовать комиссию при Организации Объединенных Наций по изучению возможностей ликвидации атомного оружия и использования атомной энергии в мирных целях.

В этом заявлении не упоминался Советский Союз, но неделей позже Бирнс решил поднять вопрос об атомной энергии перед Москвой. Бирнс очень хотел выйти из тупика, в который зашла лондонская встреча, и решил использовать бомбу как приманку, а не как скрытую угрозу. 23 ноября он предложил созвать встречу министров иностранных дел Соединенных Штатов, Великобритании и Советского Союза в декабре в Москве. Он дал указание своим сотрудникам подготовить предложения по международному контролю над атомной энергией. Николай Новиков, советский поверенный в Вашингтоне, телеграфировал в Москву, что предложение обсудить международный контроль над атомной энергией «представляет новый тактический подход к отношениям с СССР, сущность которого может быть сформулирована следующим образом: с одной стороны, использовать атомную бомбу как средство политического давления, которое должно вынудить Советский Союз подчиниться воле Вашингтона и ослабить положение СССР в Организации Объединенных Наций, Восточной Европе и т. д., а с другой стороны, реализовать это в такой форме, чтобы как-то смягчить агрессивный характер англо-саксонского альянса “атомных держав”»{793}. Молотов быстро согласился на встречу{794}. Когда Бирнс поставил вопрос об атомной энергии во главу повестки дня, Молотов передвинул его в самый конец. Таким образом, писал Бирнс позднее, «он дал мне понять, что считает эту тему маловажной»{795}. В Лондоне Молотов старался разоблачить бомбу как политическую угрозу; теперь он пытался обесценить ее политическое значение.

К удивлению Бирнса, вопрос об атомной энергии был согласован в Москве без особых трудностей{796}. Молотов согласился способствовать на первой сессии Генеральной Ассамблеи Объединенных Наций в январе 1946 г. принятию совместной резолюции по учреждению комиссии для выработки предложений по международному контролю над атомной энергией{797}. Молотов настаивал, чтобы комиссия управлялась не Генеральной Ассамблеей, а Советом Безопасности, в котором Советский Союз имел право вето; Бирнс принял это предложение{798}. Советский Союз ничего не терял, принимая предложение Бирнса; его отклонение могло подтолкнуть Соединенные Штаты и Англию к более тесному сотрудничеству и показать, что Советский Союз реально озабочен американской монополией. Сталин и Молотов вряд ли ожидали большой выгоды от Комиссии ООН. Западные союзники не информировали их о бомбе, когда все три державы сражались с Германией, поэтому не было оснований ожидать, что они раскроют свои секреты теперь.

На обеде в Кремле в канун рождества Молотов вернулся к тактике, которую он использовал в Лондоне. Бирнс взял с собой в Москву Джеймса Конанта в качестве советника по вопросам атомной энергии; Конант надеялся встретиться с некоторыми советскими ядерщиками, но советские власти не разрешили этого. Молотов предложил тост за Конанта, сказав (согласно записи в дневнике Конанта), что «после нескольких бокалов, возможно, мы изучим секреты, которые у меня есть, и нет ли у меня в кармане атомной бомбы, чтобы достать ее оттуда»{799}. Когда все встали, чтобы выпить за этот тост, вмешался явно разгневанный Сталин. «Выпьем за науку и американских ученых и за то, что они сделали. Это слишком серьезная тема, чтобы шутить, — сказал он. — Мы должны теперь работать вместе, чтобы использовать это великое изобретение в мирных целях»{800}.

Чарльз Болен, бывший членом американской делегации, позднее писал: «Мы увидели, как Сталин резко изменил советскую политику без всякой консультации со своим человеком номер два. Униженный Молотов не изменил выражение лица. С этого момента Советский Союз признал за атомной бомбой то значение, которого она заслуживала»{801}. Но Сталин воспринял атомную бомбу всерьез еще со времени Хиросимы и, конечно, поддерживал молотовскую тактику в атомной дипломатии. Сталинский выпад, возможно, свидетельствует о том, что он воспринял угрозу атомной дипломатии менее серьезно, чем Молотов, или — что более вероятно — он посчитал, что Молотов, чье упрямство иногда выводило его из себя, слишком далеко зашел в своей шутке насчет «бомбы в кармане»[195]. Если же имело место унижение Молотова, как предполагает Болен, то Сталин, несомненно, получил от этого удовольствие.

Советское правительство было удовлетворено встречей в Москве. В своих мемуарах Новиков пишет, что «принципиальная и твердая позиция Советского правительства», продемонстрированная на встрече в Лондоне, «заставила западные державы отказаться от тактики лобового нажима и искать взаимоприемлемые решения по важнейшим вопросам послевоенного периода»{802}.[196] Этот новый подход, считал он, проявился и на московской встрече. Бирнс согласился признать болгарское и румынское правительства в обмен на символические изменения в их составе; он также согласился на учреждение беззубого Союзного Совета по Японии, в котором был бы представлен Советский Союз. Бирнсу не удалось получить заверения от Советского Союза о выводе войск из Северного Ирана, который он оккупировал во время войны, или выяснить советские намерения в отношении Турции. Сталин написал Трумэну, что он удовлетворен результатами встречи{803}.

Трумэн не разделял сталинского удовлетворения. Он был раздражен тем, что Бирнс не информировал его о ходе переговоров, и недоволен самими результатами встречи. Бирнс, писал он в своих мемуарах, «самостоятельно решил изменить внешнюю политику Соединенных Штатов в направлении, с которым я не мог и не собирался согласиться»{804}. 5 января 1946 г. он написал Бирнсу жесткое письмо, упрекая его и выражая недовольство советской позицией. Он настаивал, чтобы правительства Румынии и Болгарии не были признаны до радикального изменения их состава; он считал грубым нарушением то, что Советский Союз не вывел свои войска из Ирана и подстрекал к восстанию в этой стране; он был убежден, что Советский Союз намерен вторгнуться в Турцию и захватить черноморские проливы. «Если Россия не натолкнется на железный кулак и жесткий язык, развернется новая война», — писал он. «Я устал, — подытожил он, — нянчиться с русскими»{805}.

Твердая позиция Трумэна отражает сдвиг в американском официальном мнении. В Вашингтоне росла неудовлетворенность отношениями с Советским Союзом, и там были озадачены нежеланием Советского Союза сотрудничать на американских условиях, особенно ввиду американской атомной монополии{806}. В феврале 1946 г., после речи Сталина в Большом театре, в Вашингтон пришла длинная телеграмма от Джорджа Кеннана. Советский Союз, верный своей природе, писал Кеннан, «фанатично предан» идее невозможности постоянного modus vivendi[197] с Соединенными Штатами и считает, что его мощь может быть гарантирована только в случае разрушения внутренней гармонии американского общества и подрыва международного авторитета Соединенных Штатов. Эта телеграмма отвечала на вопрос, который занимал трумэновскую администрацию: почему так трудно иметь дело с Советским Союзом? Причины коренились в самой природе Советского Союза, а не в американской политике. Телеграмма весьма красноречиво выражала точку зрения, которая начала формироваться в Вашингтоне{807}.[198]