Розы без шипов. Женщины в литературном процессе России начала XIX века - Мария Нестеренко

стремление Буниной к просвещению: «Ты, возлюбившая тернистый путь науки». Действительно, переехав в 1802 году в Санкт-Петербург, Бунина начала восполнять пробелы в образовании: брала частные уроки французского, английского и немецкого языков, истории русской словесности, а также математики и физики. Спустя двадцать лет поэтесса подчеркивала скудость своих знаний на момент переезда:

Совершенное невежество в правописании, областные наречия, испещряющие неплавный слог первых бумаг, неправильное словосочинение и необузданный полет мыслей обличают дщерь природы, чуждую самомалейшего образования, которая не имела случая знать благовоспитанных обществ, ни даже понаслышке[488].

Наряду с этим Бунина также подчеркивала свое стремление к наукам. Так, в стихотворении «Хоть бедность не порок…» (1813) она представляет концептуализированный, очищенный от ненужных, по ее мнению, подробностей, вариант своей биографии, и тяга к просвещению в ней занимает заметное место (хотя в ее описании заметна обычная для Буниной ирония):

Достигши совершенных лет, Наследственну взяла от братьев долю, Чтоб жить в свою мне волю. Тут музы мне простерли руки! Душою полюбя науки, Лечу в Петров я град! Заместо молодцов и франтов Зову к себе педантов, На их себя состроя лад[489].

Страсть к учению сделалась одной из характерных черт современной репутации поэтессы.

Милонов вплетает в текст подробности реальной биографии Буниной: «По тягостной борьбе с трудами и судьбою, / Привлекшая к себе почтителей собор, / Склонила на себя монарха щедрый взор»[490], — очевидно следуя за ее автоконцепцией. Беды и лишения поэтесса сделала частью своей публичной репутации; на это указывает, например, примечание к одному из мадригалов Буниной, в котором формула адресации «Дочь скорби, сиротства»[491] пояснялась ссылкой на автохарактеристику Буниной: «Так отзывалась о себе сочинительница в прежних своих стихотворениях».

К строке «Склонила на себя монарха щедрый взор» Милонов сделал примечание: «Здесь разумеется высочайше пожалованный ей пансион государем императором». Примечание должно было представить этот факт биографии тем читателям, которые не знали о монаршем покровительстве Буниной, тем самым дополняя ее репутацию. Далее Милонов очерчивает круг поэтических авторитетов, куда входят Ломоносов («Там бард полночных стран, России в мощны леты / Поющий блеск ее и блеск Елисаветы»), Державин («Как бог — он в божестве, и как поэт — в Фелице!»), Богданович («Там Душеньки певец, поющий с ней самой»), Хемницер («Хемницер, дышащий невинной простотою») — Бунина приближается к ним, потому что является их страстной читательницей: «Которых в день читать и в ночь читать ты рада, / Уже я пред тобой их зрю бесценный круг». Милонов обращается к сочинительнице, призывая ее следовать за славными поэтами прошлого и, в свою очередь, проложить дорогу для литературных наследниц:

Пой, муза скромная, стремись в их дивный след, Для гения преград, различий в поле нет. Оставя для других, в их доле униженной, Дар скорбный — по стезе идти обыкновенной — Ты новою стезей со славою теки И в след своих подруг блистательный влеки[492].

Муза Буниной «скромна», но при этом «для гения преград, различий в поле нет», а значит, она может стремиться в «их <литературных мастеров. — М. Н.> дивный след». Заканчивается стихотворение словами о неординарных интеллектуальных способностях адресата:

Будь душ отрадою, владычицей сердец, По чувствам — женщина, по знаниям — мудрец[493].

Таким образом, Бунина в стихотворении становится как бы идеальным воплощением поэта — с чувствительным сердцем и просвещенным разумом. Адресат и героиня, «Сафо наших дней», по версии Милонова соединила в себе черты, которые современники привычно противопоставляли: женскую чувствительность и мужской ум.

Крайне лестное для Буниной стихотворение было, как сказано выше, прочитано на собрании Вольного общества. Оно не только демонстрировало личную симпатию автора и его эстетические ориентиры, но и способствовало утверждению репутации Буниной как поэта с большим дарованием. Милонов использовал устоявшееся клише «Сафо наших дней», но, в отличие от авторов других мадригалов, привлек факты из биографии поэтессы. Это вывело посвящение из ряда комплиментарных виньеток, в которых обыгрывалась формула «Сафо наших дней», и способствовало тому, что имя греческой поэтессы стало постоянной составляющей репутации. В случае Буниной эта номинация стала чем-то вроде второго имени, недаром одно из писем Шишкова к поэтессе начиналось со слов «Достопочтимая наша Сафо Петровна…»[494] [495].

Как мы старались показать в части, посвященной «Неопытной музе», Бунина стремилась хотя бы отчасти «соответствовать» статусу русской Сафо, написав «Стансы. Подражание лесбосской стихотворице». Своеобразие задачи заключалось в том, что номинация применялась к поэтессам вне зависимости от их жанровых или тематических предпочтений, не предполагала каких-либо критериев, кроме пола. Ведь и о самой Сафо было мало известно — только то, что она писала стихи и была влюблена в Фаона. Таким образом, «русской Сафо» могла оказаться любая сочинительница, универсальность сравнения лишала его репрезентативности. При этом углубление и развертывание параллели раскрывало в ней комический потенциал. В сочинениях эпиграмматического характера сравнение с Сафо включает сюжет несчастной любви, а дар поэтессы подвергается сомнению. Так, в 1809 году Константин Батюшков написал «Мадригал новой Сафе» (Цветник. 1809. № 9. С. 372; опубликован под заглавием «Хлое-сочинительнице»), который большинство исследователей связывает с Буниной. Именно в этом тексте, вероятно, впервые происходит, по выражению О. А. Проскурина, «комический сдвиг»:

Ты Сафо, я Фаон; об этом я не спорю: Но к моему ты горю