Потерпевшие победу. Советские либералы и крах демократии в России (1987–1993 годы) - Гийом Совэ

правительства. В России, напротив, сторонники стратегии автономизации ДР не смогли навязать себя, в том числе из‑за стремления многих либералов поддержать укрепление власти реформаторов. Эта поддержка становилась все более настойчивой по мере обострения борьбы между правительством и парламентом.

Такое развитие событий ставит под сомнение устоявшийся нарратив относительно завершения перестройки, который предвещает победу «радикалов» над более осторожными демократами. Первоначально эта точка зрения была сформулирована сторонниками Горбачева в либеральном лагере; они были возмущены тем, что их лидеру бросили вызов непокорные народные элементы под руководством ДР. Александр Ципко, один из первых открытых критиков марксизма и давний сторонник «Солидарности», является примером этого сдвига. Несмотря на создание ДР по польскому образцу в конце 1990 года, Ципко начал осуждать «радикалов с их раздраженной нетерпимостью и отсутствием конструктивных идей», которые выступали против Горбачева. По мнению Ципко, такое отношение проистекало из «интеллигентского эгоизма» и было прямо вдохновлено большевистскими методами, которые заключались в том, чтобы держаться не «с лучшим меньшинством», а «с неграмотной, возбужденной толпой». Предвосхищая заявление Чудаковой в следующем году, Ципко призвал ввести «мораторий на политическую борьбу», чтобы все демократы объединились в поддержку просвещенного лидера, невзирая на его недостатки. «Я предпочел бы так называемые „монархические замашки“ Горбачева, – заявил он, – террористическим замашкам одуревшей от вседозволенности толпы»[470].

Эта жесткая критика советских либералов из их собственных рядов стала еще более заметной в 1990‑е годы на фоне растущего разочарования от предполагаемого перехода к демократии[471]. В научной литературе эта полемическая позиция нашла более полное выражение в том, что я назвал во введении к этой книге тезисом о перевернутых понятиях – направлении в историографии перестройки, которое критикует чрезмерный радикализм демократов, опираясь на классический аргумент «Вех» о присущем русской интеллигенции радикализме и проводя параллели с большевистской практикой. Недавний пример такой точки зрения можно увидеть в работе историка Владислава Зубока, который в книге о распаде Советского Союза изображает либералов ДР как «рассудочные и холодные головы <…> [которые] ослеплены революционными эмоциями и переполнены ощущением своего исторического предназначения», как «все более радикальных оппозиционеров <…> которые разжигали политическую анархию» и «хотели любыми средствами уничтожить государство»[472].

Однако, как утверждается в главе 4, переход советских либералов в оппозицию к Горбачеву отнюдь не был естественным следствием укоренившегося революционного мышления. Напротив, это был реактивный, вялый и нерешительный процесс, постоянно оспариваемый значительной фракцией в их собственных рядах. Многие опасались хаоса, который мог бы возникнуть в результате противостояния реформаторам и мобилизации масс. Даже самые радикальные представители советских либералов, такие как Сахаров, настаивали на том, что автономное оппозиционное движение было необходимо именно для обеспечения мирных реформ и сохранения государственности. В данной главе я показал, что эта извечная дилемма вновь возникла в 1991 году в связи с позицией ДР по отношению к Ельцину. Результатом стала решительная победа «умеренных», которые возглавили ДР в последующие годы и отстаивали ее стратегию поддержки реформатора. Тем временем «радикалы», такие как Афанасьев и Баткин, оказались не у дел и ушли в академическую среду.

Чтобы избежать недоразумений, необходимо ответить на ключевой вопрос: не были ли советские либералы, безоговорочно поддержавшие Ельцина, такие как Чудакова или Карякин, сами по себе «радикалами», учитывая их категорическое неприятие всего советского наследия и отказ идти на компромисс со своими оппонентами? Вопрос здесь не в ретроспективном навешивании ярлыков. В главе 4 я предложил провести различие между оппозицией коммунистической системе и оппозицией советской власти. Дело в том, что общая растущая оппозиция коммунистической системе среди советских либералов не вылилась в единую оппозицию власти. Напротив, это привело к появлению как минимум двух разных взглядов на необходимость такой оппозиции[473]. Согласно рабочим документам МТ и современным наблюдателям, эти взгляды назывались «радикальными», когда выступали за автономную оппозицию, и «умеренными», когда призывали к безоговорочной поддержке реформатора. В контексте этой специфической дискуссии о стратегическом позиционировании и репертуаре действий советских либералов окончательная проправительственная позиция большинства в конце перестройки означала победу именно «умеренных». Эта победа означала отказ большинства советских либералов от оппозиционной политики, чтобы не мешать ходу реформ, – недооцененный шаг, имевший далекоидущие последствия[474].

Обоснование этого стратегического решения имело мало общего с формирующимися идеологиями в среде интеллигенции того времени. И «радикалы», и «умеренные» были ярыми противниками коммунизма, но лишь немногие из них одобряли неолиберальную идеологию, продвигаемую экономистами российского правительства, или теорию авторитарного перехода, которую отстаивали Андраник Мигранян и Игорь Клямкин. Вместо этого выбор в пользу «просвещенного реформатора» был обусловлен политическим видением, на которое оказали глубокое влияние идеалы, концепции и моральные постулаты, давно сформулированные либеральной интеллигенцией.

Социолог Гил Эяль в своем исследовании аналогичных событий в Чехословакии подчеркивает, что союз между либеральной интеллигенцией, руководствующейся моральными принципами, и неолиберальными экономистами, олицетворяемыми Вацлавом Гавелом и Вацлавом Клаусом, поначалу казался нелогичным. Ранее обе группы развивались в разной среде с заметно отличающимися ценностями[475]. Аналогичный социальный разрыв был заметен и в Советской России между советскими либералами, с одной стороны, и аппаратчиками вроде Ельцина (на которых смотрели с подозрением) и технократами вроде Егора Гайдара и Анатолия Чубайса (в основном неизвестными большинству), с другой. На самом деле Игорь Чубайс, философ и социолог, в эпоху перестройки был более широко известен среди коллег-интеллектуалов, чем его младший брат – экономист.

Как же получилось, что советские либералы решительно поддержали аппаратчиков, превратившихся в приверженцев капитализма, и их неолиберальных советников вместо, например, сторонников постепенного реформирования коммунизма, участвовавших в Съезде? В Чехословакии, например, союз между либералами-моралистами и правительством «шоковой терапии» материализовался, несмотря на вопиющие социологические и идеологические различия, потому что обе группы разделяли «избирательное сродство» в антиидеологическом видении демократии – как освобождение от искусственных схем и как сущность морали или прогресса, а не как набор практик[476]. В этой связи хочется отметить сохранение даже после краха Коммунистической партии и самого Советского государства определенного направления мысли, которое рассматривало переход к демократии и приобщение к рынку прежде всего как демонтаж искусственной коммунистической системы, препятствовавшей естественному развитию общества на основе общечеловеческих ценностей. Поскольку этот идеал должен был соответствовать научной и моральной истине, политический конфликт воспринимался как борьба между теми, кто честен, и теми, кто из корысти или из‑за слепоты стремится сохранить или восстановить коммунистическую систему. Считалось, что нравственная сущность демократии воплощается в лидере, определяя его как «демократа».

Точно так же многие либеральные интеллектуалы рассматривали диктатуру не как концентрацию власти в руках одного человека, а как власть противников демократии. Об этом осенью 1991 года заявила Мариэтта Чудакова, а в мае 1992 года –