Сергей Волков - Статьи

1999 г.

Кому мы наследуем

В последние годы не раз уже вставал вопрос о ликвидации ленинского капища у стен Кремля, однако всякий раз решался отрицательно. Причем одним из главных аргументов неизменно был тот, что это-де есть «покушение на нашу историю», что в мавзолее покоится «основоположник нашего государства». Солидаризируясь или соглашаясь с ним, власти лишний раз, свидетельствуют, что являются прямыми наследниками преступного большевистского режима и от «красной оппозиции» недалеко ушли. Не секрет, что современное восприятие компартии, обеспечивающее ей заметную популярность, базируется, в сущности, на некоторых постулатах идейно-политического течения, известного как «национал-большевизм», которые удалось внедрить в общественное сознание, и главным из которых является тезис о патриотизме коммунистов. Тезис этот, по сути своей еще более смехотворный, чем утверждение об органичности для России их идеологии, не является, в отличие от последнего, новшеством в идеологической практике коммунистов. Из всех основных положений нынешней национал-большевистской доктрины он самый старый и занял в ней центральное место еще с середины 30–х годов, т. е. тогда, когда стало очевидным, что строить социализм «в отдельно взятой стране» придется еще довольно долго.

Между тем, нет ничего более нелепого, чем говорить о «патриотизме» партии, занимавшей открыто антинациональную и антигосударственную позицию как во время Русско-японской, так и Первой мировой войн. Ленин, как известно, призывал не только к поражению России в войне с внешним врагом, но и к началу во время этой войны войны внутренней — гражданской. Более полного воплощения государственной измены трудно себе представить, даже если бы Ленин никогда не получал немецких денег (теперь, впрочем, уже достаточно широко известно, что получал — как именно и сколько). При этом призывы Ленина к поражению России не оставались только призывами. Большевики под его руководством вели и практическую работу по разложению русской армии, а как только представилась первая возможность (после февральской революции), их агентура в стране приступила и к практической реализации «войны гражданской» — натравливанию солдат на офицеров и убийствам последних. Уже к середине марта только в Гельсингфорсе, Кронштадте, Ревеле и Петрограде было убито более 100 офицеров.

В соответствии с ленинскими указаниями первостепенное внимание закономерно уделялось физическому и моральному уничтожению офицерства: «Не пассивность должны проповедовать мы — нет, мы должны звонить во все колокола о необходимости смелого наступления и нападения с оружием в руках, о необходимости истребления при этом начальствующих лиц». Поскольку душой всякой армии является ее офицерский корпус, а основой ее существования — воинская дисциплина, лучшего средства обеспечить поражения России, естественно, и не было.

Пользуясь нерешительностью и непоследовательностью Временного правительства, ленинцы весной, летом и осенью 1917 года вели работу по разложению армии совершенно открыто, вследствие чего на фронте не прекращались аресты, избиения и убийства офицеров. Атмосферу в частях хорошо характеризует такая, например, телеграмма, полученная 11 июня в штабе дивизии из 61–го Сибирского стрелкового полка: «Мне и офицерам остается только спасаться, т. к. приехал из Петрограда солдат 5–й роты, ленинец. В 16 часов будет митинг. Уже решено меня, Морозко и Егорова повесить. Офицеров разделить и разделаться. Много лучших солдат и офицеров уже бежало. Полковник Травников.»

В результате деятельности большевиков на фронте к ноябрю несколько сот офицеров было убито, не меньше покончило жизнь самоубийством (только зарегистрированных случаев более 800), многие тысячи лучших офицеров смещены и изгнаны из частей. Даже после переворота, полностью овладев армией, Ленин продолжал политику ее разрушения, поскольку там сохранялись еще отдельные боеспособные части и соединения. Как отмечал В. Шкловский (известный впоследствии литкритик): «У нас были целые здоровые пехотные дивизии. Поэтому большевикам пришлось резать и крошить армию, что и удалось сделать Крыленко, уничтожившему аппарат командования». К середине декабря фронта как такового уже не существовало, по донесению начальника штаба Ставки, «При таких условиях фронт следует считать только обозначенным. Укрепленные позиции разрушаются, занесены снегом. Оперативная способность армии сведена к нулю… Позиция потеряла всякое боевое значение, ее не существует. Оставшиеся части пришли в такое состояние, что боевого значения уже иметь не могут и постепенно расползаются в тыл в разных направлениях». Между тем большевики (в еще воюющей стране!) в декабре 1917 — феврале 1918 перешли к массовому истреблению офицеров, которых погибло тогда несколько тысяч: в Одессе свыше 400, в Севастополе 16–17 декабря 128 и 23–24 февраля — около 800 чел., в Симферополе, Ялте, Евпатории, Феодосии и Алуште — 1–1, 2 тыс., в Киеве — от 3 до 5 тыс. и т. д.

Учитывая эти обстоятельства, говорить о «вынужденности» унизительного (привлеченный к переговорам в качестве эксперта полковник В. Е. Скалон застрелился, не вынеся позора) Брестского мира не вполне уместно, коль скоро заключавшие его сознательно довели армию до такого состояния, при котором других договоров и не заключают. Заключение его выглядит, скорее, закономерной платой германскому руководству за помощь, оказанную большевикам во взятии власти. Другое дело, что когда «мавр сделал свое дело» и российской армии больше не было, немцы не склонны были дорожить Лениным, и он был готов на все ради сохранения власти.

По условиям мира от России отторгались Финляндия, Прибалтика (Литва, Курляндия, Лифляндия, Эстляндия, Моонзундские о-ва), Украина, часть Белоруссии и Закавказья (Батумская и Карсская области с городами Батум, Карс и Ардаган). Страна теряла 26 % населения, 27 % пахотной площади, 32 % среднего урожая, 26 % железнодорожной сети, 33 % промышленности, 73 % добычи железных руд и 75 % — каменного угля. Флот передавался Германии (адмирал А. М. Щастного, выведший Балтийский флот из Гельсингфорса в Кронштадт, был цинично принесен в жертву, чтобы оправдаться перед немцами — его расстреляли). Кроме того, устанавливались крайне невыгодные для России таможенные тарифы, а по заключенному позже финансовому соглашению Германии еще выплачивалась контрибуция в 6 млрд. марок. Этот договор вычеркивал Россию из числа творцов послевоенного устройства мира, а для жителей союзных с ней стран однозначно означал предательство, что пришлось почувствовать на себе множеству российских граждан, оказавшихся в Европе в то время и попавших туда после Гражданской войны, нимало не повинным в ленинской политике. Жертвы и усилия России в мировой войне были обесценены одним росчерком пера, и их плодами предоставлено было пользоваться бывшим союзникам.

И вот человек, ценой уничтожения России взявший и ценой ее унижения сохранивший власть — ради сотворения на ее месте чудовищного монстра Совдепии, пугала и позора цивилизованного мира, продолжает считаться «основоположником нашего государства». Так не пора ли людям, взявшим флаг и герб уничтоженной Лениным страны, определиться — в каком все-таки государстве они живут?

Нынешние власти оказались в нелепой и нелегкой для себя ситуации, сохранив в неприкосновенности советскую государственную традицию и ту идеологическую основу (одним из важнейших элементов ее и является ленинский мавзолей), которой подпитываются прокоммунистические настроения и без ликвидации которой невозможен перелом в массовом сознании. Основа эта глубоко проникла в образ жизни населения и поддерживается привычным с детства набором мыслительных стереотипов и зрительных образов, (тогда как, будучи однажды решительно выветрена из сознания населения, едва ли могла бы быть восстановлена в нем заново).

Более того, несмотря на заявления президента о «конце советско-коммунистического режима», нынешний режим пока что и практически, и юридически является его продолжателем, ведя свою родословную (как и все его органы и учреждения, начиная с армии и ФСБ) не от исторической российской государственности, а именно от большевистского переворота. Это находит адекватное отражение в идеологической практике — от школьных программ, по-прежнему трактующих историю страны в марксистском духе, а большевистский переворот — вполне благожелательно (в них Зюганову достаточно будет просто в очередной раз поменять акценты), до бережного сохранения (за единичными исключениями) соответствующих памятников и наименований.

Со стороны властей не было дано однозначной оценки большевистскому перевороту как катастрофе, уничтожившей российскую государственность (ныне вроде бы ими восстанавливаемую) и советскому режиму как преступному по своей сути на всех этапах его существования, не были ликвидированы по всей стране соответствующие атрибуты и символика, не были уничтожены все формы почитания коммунистических преступников.