Третий рейх. Зарождение империи. 1920-1933 - Ричард Джон Эванс

захвативших город добровольческих бригад свистели за окном[381]. Клемперер желал стабильности и порядка, но застать их ему было не суждено. В 1920 г., как мы уже видели, ему удалось получить должность профессора в Дрезденском техническом университете, где он преподавал французскую литературу, занимался исследованиями, писал в журнал и занимался редакторской работой и все более раздражался, когда видел, как более молодые люди получали более высокие посты в лучших институтах. Во многих отношениях он был типичным умеренным консерватором своего времени, патриотически настроенным буржуа, немцем до мозга костей в своих культурных предпочтениях, верившим в понятие национального характера, который он в подробностях описал в своей исторической работе по французской литературе XVIII века.

Однако в одном важном отношении он отличался от других. Потому что Виктор Клемперер был евреем. Сын проповедника в крайне либеральной реформистской синагоге в Берлине, он был крещён как протестант и стал одним из многих немецких евреев, ассимилировавшихся таким образом. Это было скорее социальное, а не религиозное решение, поскольку, по всей видимости, у него не было сильной веры. В 1906 г. он обеспечил себе ещё одно свидетельство ассимиляции, женившись на немке, пианистке Еве Шлеммер, с которой он разделял многие интеллектуальные и культурные интересы, и в первую очередь любовь к кино. Эта пара не имела детей. И тем не менее во всех превратностях 1920-х именно этот брак обеспечивал стабильность его жизни, несмотря на все более частые болезни супругов, усиливавшиеся растущей ипохондрией[382]. В 1920-е гг. он вёл стабильную, хотя и вполне удовлетворявшую его жизнь, в начале десятилетия он опасался гражданской войны, которая так и не разразилась, а после 1923 г. стала казаться гораздо менее вероятной[383]. Он заносил в свой дневник отчёты о работе, праздниках, развлечениях, отношениях с семьёй, друзьями и коллегами и другие заметки о своей повседневной жизни. «Я часто спрашиваю себя, — писал он 10 сентября 1927 г., — почему я пишу такой развёрнутый дневник?» На этот вопрос у него не было определённого ответа: это было своего рода обязательством. «Я не могу его бросить»[384]. Публикация казалась маловероятной. Тогда какова же была его цель? «Просто описывать жизнь. Всегда описывать. Впечатления, знания, чтение, события, всё. И не спрашивайте почему и зачем»[385].

Иногда у Клемперера проскакивали слова о том, что его карьера не развивалась по той причине, что он был евреем. Несмотря на растущее число научных работ по истории французской литературы, он застрял в Дрезденском техническом университете без перспектив перехода на должность в более крупном университете. «Есть реакционные и либеральные университеты, — писал он 26 декабря 1926 г. — Реакционные не принимают евреев, в либеральных всегда уже есть два еврея, и им не нужен третий»[386]. Распространение антисемитизма в Веймарской республике также создавало проблемы в связи с политической позицией Клемперера. «Мне постепенно становится очевидным, — писал он в сентябре 1919 г., — каким новым и непреодолимым препятствием для меня является антисемитизм. А я пошёл на войну добровольцем! Теперь я сижу, крещёный и с националистическими взглядами, сразу на всех стульях»[387]. Клемперер был довольно необычным представителем еврейских специалистов среднего класса со своими консервативными политическими взглядами. Все более яростный антисемитизм немецких националистов, общей политической линии которых он симпатизировал, делал для него невозможной их поддержку, несмотря на всю ностальгию по довоенным дням рейха Бисмарка и Вильгельма. Как и многие немцы, Клемперер чувствовал себя «апатичным и равнодушным», наблюдая за яростными политическими конфликтами между партиями в Веймарской республике[388]. Инстинктивно испытывая враждебность к левым, он тем не менее чувствовал себя обязанным записать в марте 1920 г., услышав новости о Капповском путче в Берлине:

Мои симпатии к правым сильно остыли… из-за их постоянного антисемитизма. Я бы с удовольствием увидел, как этих путчистов поставят к стенке, я действительно не могу испытать никакого энтузиазма по отношению к армии, нарушившей присягу, и совсем никакого сочувствия по отношению к зелёным и необузданным студентам, но я также не могу симпатизировать «законному» правительству Эберта и ещё меньше радикальным левым. По-моему, они все отвратительны.

«Что за агонизирующая трагикомедия, — писал он, — когда 5000–80.000 солдат могут совершить переворот в Германском рейхе»[389].

Наверное, это несколько странно для человека, посвятившего себя изучению французской литературы, но он решительно стоял за ещё одну войну — против французов, возможно из-за своего опыта на западном фронте, а скорее всего из-за явного возмущения Версальским мирным договором. Но это было крайне маловероятно при Веймарской республике. 20 апреля 1921 г. он писал:

Монархия — мой девиз, я мечтаю о прежней немецкой власти и всё время хочу выступить ещё раз против Франции. Но что за мерзкая компания образуется вместе с немецкими расистами! Она станет ещё более отвратительной, если к нам присоединится Австрия. И всё, что мы сейчас чувствуем, с большей или меньшей обоснованностью чувствовали французы после 70-го. И я бы не стал профессором при Вильгельме II, и всё же…[390]

Уже в 1925 г. он считал избрание Гинденбурга на пост президента потенциальной катастрофой, сравнимой с убийством эрцгерцога Франца Фердинанда в 1914 г. «Везде фашизм. Ужасы войны забыты, русский террор вызывает ответную реакцию в Европе»[391]. Со временем Клемперер начал уставать от постоянного политического возбуждения. В августе 1932 г., когда Веймарская республика вошла в свою последнюю беспокойную стадию, он писал:

Более того, мне не нужно писать историю своего времени. Всё, о чём я говорю, скучно, я наполовину чувствую отвращение и наполовину страх, которому не хочу сдаваться, нет никаких симпатий ни к одной партии. Ничто не имеет смысла, всё недостойно, жалко — никто не играет свою собственную роль, все чьи-то куклы… У ворот стоит Гитлер или ещё кто-нибудь? И что станет со мной, еврейским профессором?

Вместо этого он предпочитал писать о чёрном котёнке, который забрёл в их дом и сразу же стал их домашним питомцем[392]. Под влиянием не только угрожающей политической ситуации, но и серьёзной, клинической депрессии своей жены и частых болезней Клемперер писал все меньше и меньше и к концу 1932 г., казалось, был готов полностью бросить свой дневник.

Политический пессимизм Клемперера в большой степени был спровоцирован личными неприятностями. Однако его позиция разделялась многими патриотичными либерально-консервативными евреями, которые чувствовали неуютно в конфликтной атмосфере Веймарской республики. Кроме того, отвращение Клемперера к политическому экстремизму