Магия кельтов: судьба и смерть - Татьяна Андреевна Михайлова

зло, но, возможно, и самим себе не могли открыто в этом признаться (часть родителей на суд вообще не явились, Фрер, 2000, с. 68).

Сказка Шарля Перро «Мальчик-с-пальчик», как известно, начинается с рассказа о том, что родители, доведенные до отчаяния нищетой и голодом, были вынуждены отвести своих детей в лес и оставить там. Предположительно, толчком к возникновению сюжета послужил реальный голод, охвативший Францию во второй половине XVII в. и вызванный серией аномально холодных зим, губивших урожай и скот. Отчасти это привело к необычайной активизации волчьих стай, которые нападали не только на одиноких путников, но и приходили по ночам в деревни. Таким образом, зачин повествования – реален, однако в дальнейшем, как известно, благодаря находчивости младшего сына дети якобы не погибают[62].

Мое сознательное детство приходится на 60-е годы, когда из голодных деревень в большие города хлынули потоки дешевой рабочей силы. Часть деревенских девушек устраивались в семьи «домработницами»: в их обязанности входило практически все – и стирка, и приготовление еды, и уборка, и уход за ребенком. Такая «помощница» была и в нашей семье: это была Е., женщина, родившаяся в начале 30-х годов в деревне в Чувашии. Мне было уже лет шесть, и она постоянно пыталась вовлечь меня в работы по дому, к чему я была совершенно не приучена. В качестве примера она обычно ставила саму себя, и, наверное, это была правда: шестилетняя крестьянская девочка действительно уже не воспринимается как ребенок, и ей поручают простые задания, в частности – следить за младшими детьми. В качестве примера того, как необходима при этом осмотрительность и осторожность, она нередко рассказывала мне поучительные истории о том, как она что-то разбила, разлила, потеряла и как ей потом досталось за это от матери. Один из рассказов мне особенно запомнился:

Вот мама ушла в поле, а мне велела качать зыбку с Манечкой. Зыбка к потолку была прикручена. Ну, я ее качала, она смеялась, я все сильней, а тут мне вдруг будто кто шепнул: «Садись туда сама». Я села, мы стали качаться, да все сильнее, зыбка и оторвалась и на пол упала. Я сверху была, Манечку и придавила совсем. Ну, заплакала и к маме побежала. Она мне кричит: «А с Манечкой кто?» Я ответила: «Девчонка соседская»[63]. Она: «Какая девчонка?» Я заплакала и все сказала. Ну уж и пороли меня потом!

Естественно, за пределы семьи эта история не вышла, хотя, как я понимаю, происходила она уже в середине 30-х годов. Никаких ссылок на замещающего демона в рассказе не было.

Другой яркий случай описан в воспоминаниях Б. Ф. Егорова: сестры, которым было велено сидеть с младшим братиком и никуда из дома не отлучаться, вытащили младенца в палисадник и положили на открытое солнце, в результате он умер от перегрева. И тут, конечно, демоны не присутствовали. Но, что интересно, в обоих случаях, кроме горя родителей и возможного наказания детей, а дело также происходило в 30-е годы прошлого века, никаких судебных санкций применено не было. Видимо, дети воспринимались не совсем как полноценные члены общества, и перелом в отношении к ним произошел относительно недавно. Реконструируя по записанным меморатам бытовую практику более ранних веков, мы с легкостью можем увидеть все те же мотивы, в частности – смерть ребенка от перегрева. Но вот выглядеть-то эти описания начинают немного иначе!

Безусловно, за фольклорными сюжетами о гибели или временном исчезновении или удалении детей лежит реальная практика жестокого или небрежного обращения с детьми, приводящая к их гибели, либо – намеренное убийство ребенка. Однако, как я понимаю, факт убийства матерью или иным близким родственником ребенка всегда воспринимается как некая аномалия, грех, дурной поступок. Отсюда возникает стремление вытеснить свершившееся как из индивидуальной памяти субъекта[64], так и из коллективной памяти как микросоциума, так и коллективной памяти в более широком смысле. И тут необходима некая опора, представляющая собой, пользуясь модным теперь словом, «мем» – то есть передающаяся из поколения в поколение традиция, естественно воплощающаяся в нарратив, имеющий характер не только фабулата, но и мемората. Моя задача состоит в том, чтобы описать «синтаксис» этого явления на уровне простейшего предложения. При этом в ходе развития сюжета начинают действовать механизмы замещения, легко группируемые именно по синтаксическим признакам.

* * *

Итак: «мать убила своего ребенка»: субъект – предикат – объект (SVO). Механизм замещения вытесняет один из базовых членов клаузы, распространяющейся далее в нарратив.

Замещение субъекта – S. В данном случае выделяются сюжеты двух типов.

Тип 1 (более распространенный) – ребенка убила (стала причиной гибели) не мать (сестра, отец, мачеха), а демон, воплощающийся в каждом типе культуры в традиционного представителя низшей мифологии, иногда – «специализирующегося» в данной области. Отчасти эти сюжеты соприкасаются с темой наличия в каждой культуре особых демонических персонажей, которыми специально «устрашают» детей: тебя бука заберет.

Пример 1: вернувшись с поля, отец застает жену в состоянии беспамятства, в руках ее лежит задушенный ребенок. Придя в себя, мать рассказывает, что ребенка задушила явившаяся на ее неосторожный псевдо-призыв полудница. Приходом полудницы может объясняться и гибель ребенка, оставленного в жаркий день в поле без надлежащего присмотра. Полудница – демон, являющийся в полдень, то есть в потенциально опасное время, широко распространен в славянском фольклоре (и на территории русскоязычной России) и, как принято считать, несет в себе архаические черты солярного духа, а в плане «реального» – воплощение солнечного удара (Иванов, Топоров, 2000, с. 322). Она наказывает тех, кто работает в поле в полдень, но также – может унести или умертвить оставленного на меже ребенка (либо заменить его собственным). Сравним приведенные Э. В. Померанцевой полевые данные: «Ими же раньше детей пугали. Если там ее не слушают, вот и говорят: Полудница придет! Будто девки такие ходили и детей таскали» (записано в 1971 г. в селе Банщиково Шелопугинского района Читинской области, Померанцева, 1978, с. 149).

Этот же сюжет, например, был взят из чешского фольклора и переложен стихами романтиком Карлом Эрбеном. Стоящий за строками его баллады сценарий очевиден и легко прочитывается – мать пытается утихомирить мешающего заниматься хозяйством ребенка:

«Вот гусарик, вот петрушка, петушок хорошенький!

На! Играй!» – Но все игрушки – бац! и в угол брошены.

И опять надрывным криком несмышленыш нудится;

«Погоди ж, чертенок, мигом вызову Полудницу!»

«Эй, Полудница, приди-ка, век мне с ним, что ль маяться!»

Глядь – пред кем-то двери тихо сами открываются…

Кончается баллада строфой-ключом: