Как крестьян делали отсталыми: Сельскохозяйственные кооперативы и аграрный вопрос в России 1861–1914 - Янни Коцонис

сливаются с другими полусвободными категориями населения, особенно государственными крестьянами. Законодательство 19 февраля, однако, не указало, могут ли освобожденные крестьяне развиться в иную, чем сословие, категорию, в чем многие увидели не освобождение, а новую форму зависимости. По этой причине даже распространенное представление о том, что сословность есть ключ к всестороннему пониманию крестьянства, долго не продержалось. С 1860-х по 1890-е гг. кооперативная политика была ориентирована на всех членов крестьянского сословия и стала причиной неожиданной динамики, которая обеспокоила инициаторов движения, открывших в крестьянстве социально-экономические различия. С конца XIX в. чиновники снова стали внедрять кооперативы среди крестьянства, которое они теперь видели дифференцированным и подлежащим описанию скорее в экономических и социальных, чем в одних лишь юридических терминах[28].

Перемены в кооперативное движение были привнесены в 1890-х гг. политикой С.Ю. Витте, уделявшего главное внимание «трудовому крестьянству», которое определялось по экономическим критериям. Столыпин и Кривошеин ввели в кооперативы и аграрную политику принцип различия форм собственности как механизм селекции в крестьянской среде. Эти разграничения (в основу одних было положено трудовое начало, в основу других — критерий собственности) были после 1905 г. детально разработаны и снабжены научным, экономическим и социологическим базисом экономистами и теоретиками организационно-производственной школы, которым содействовали агрономы-практики. Не все современники согласились с тем, что сословность нужно отбросить, — дворяне-землевладельцы в земствах и такие бюрократы, как В.Н. Коковцов, сомневались в этом. Однако сословность все же была предметом дискуссии, а не исходной посылкой суждений, и даже самые упорные сторонники пытались сочетать этот принцип с альтернативными способами социальной категоризации.

Подобные перемены часто характеризовались как «прогрессивные», поскольку вели к более «подвижному обществу», в котором каждая категория населения определяется не по юридическим границам и обязанностям, а по своей социальной, культурной и экономической значимости и самостоятельно сделанному выбору. Особенно важно было то, что эти изменения предполагали (в той мере, в какой новые категории были достаточно гибкими) преодоление тех культурных барьеров, которые отделяли крестьянина от некрестьянина[29]. Но преодоление это не обязательно предусматривалось, а в намерения некоторых деятелей и вовсе не входило. Скорее оно подразумевалось противоречием между замыслами и действиями множества сменявших друг друга образованных групп. Внедрение новых экономических, социальных и культурных категорий не обязательно клало конец сословной ментальности и сословности как основе общественного устройства, если даже они были несовместимы с юридическими нормами сословности. Новые категории могли быть не юридическими, а культурными, но при этом оставаться жестко приписанными (ascriptive) и ригидными[30]. Проблема, таким образом, заключается не только в том, менялись ли право и институты, но и в тех представлениях, которые пронизывали собою законы и придавали смысл институтам.

Противоречие вполне четко просматривается не только в культурной обособленности крестьян от некрестьян, но и в попытке сортировать крестьян по их экономическим и социологическим функциям (особенно по таким характеристикам, как «трудовой» и «нетрудовой» или «производительный» и «непроизводительный») и на основании этого вычленять и изолировать группы крестьян друг от друга законодательно и на практике. Если эти категории и отступали от юридической сословности, они все равно могли оставаться корпоратистскими (corporatist) в том смысле, что предполагали приписывание идентичности по критерию выполняемой функции и посредством принудительного обособления[31]. Кроме того, тем самым поднимался вопрос о власти. Постулировав, что крестьянские сообщества распадаются на антагонистические элементы, теперь наблюдатели доказывали, что перемены требуют вмешательства извне для утверждения порядка и согласия там, где они не видели ни того ни другого. Это был полный, безоглядный отход от представлений об однородной сельской массе, которой можно управлять, оставаясь вдали от нее: новая схема предполагала прямое участие государственных и местных агентов в делах деревни и впервые обещала внедрить «культурных людей» в местные сообщества на систематической, долгосрочной основе.

Вопрос состоял в том, могут ли сами крестьяне, какая бы дефиниция ни была им придана, участвовать в преобразовании своей жизни[32]; со всей ясностью он вставал при обсуждении тесно связанных между собой проблем крестьянской общины и права собственности. Полемика вокруг общины известна нам прежде всего по столыпинской реформе 1906 г., которая формально отвергла общину как объект и основу аграрной политики. Но с наибольшей очевидностью дискредитация общины как исключительно крестьянского института, ограждающего крестьян от «культуры», выражалась в том, что в XIX в. община игнорировалась статистическими обследованиями[33], а с конца столетия фактически выпала из сферы правительственной политики[34]. Такое же пренебрежение к общине усматривается в писаниях и действиях местных аграрных специалистов вплоть до 1914 г. В результате в фокусе политики и практических мер осталось лишь «хозяйство» — изолированная единица, лишенная свойств социальной общности. Появление новой и «рациональной» формы сообщества связывали с кооперативами. Немалая часть споров о них представляла собой схватку вокруг вопроса о том, кто же подчинит своему влиянию и тем самым сплотит эти учреждения, коль скоро сами крестьяне этого сделать не могут.

Этим объясняется и важность, которая придавалась собственности как основе социальных и экономических связей, — вопрос, которым неотрывно занималась литература о кооперативах с 1860-х гг. до 1914 г. Общеизвестно, что именно Столыпин, постановив, что личная собственность должна вытеснить крестьянскую общинную собственность, подхлестнул ожесточенную полемику о коллективизме и индивидуализме русского крестьянства. Внимательное исследование этих споров открывает другой ряд вопросов — достаточно ли зрелы крестьяне, чтобы принять на себя ответственность и риск, сопряженные с правом собственности, сумеют ли крестьяне удержать власть, заключенную в собственности, и каким образом та или иная форма собственности расширит или сократит пределы власти государства и его местных представителей. С собственностью были связаны и капитализм, и общий антикапитали-стический этос, столь заметный, по точному наблюдению историков, в экономической политике пореформенной России[35]. Однако в аграрных и кооперативных дискуссиях после 1906 г. тема «капитализма» влекла за собой более специальные вопросы: распространяются ли на крестьян «всеобщие законы» экономики, или они являются исключением, и смогут ли крестьяне участвовать в тех новых, более инклюзивных формах власти, которые нес с собой капитализм.

Крестьянство смогло приспособиться к кооперативам и перетолковать их значение, и это подтверждает тезис, который социальная история выдвигает вот уже ряд лет, — о том, что крестьяне и иные зависимые группы не являлись лишь пассивными созерцателями деятельности других (в частности, в наиболее жестоких и разрушительных эпизодах российской аграрной истории), даже если эти другие думали иначе[36]. В таком взаимодействии крестьяне часто усваивали язык приезжавших к ним представителей власти, употребляя его для достижения собственных ближайших целей или для того, чтобы оспорить действия тех же агентов. Может быть, удобно признать, что крестьяне вели «негоциации» с властями, умоляя пощадить