Реформация - Уильям Джеймс Дюрант

и сокровищ этого мира, а вы так мало?»13 Бунты против огораживания общих земель были многочисленными, периодически возникали конфликты между купцами и ремесленниками; но мы также слышим о выступлениях за муниципальную демократию, за представительство рабочих в парламенте и за снижение налогов.14

В июне 1450 года большая и дисциплинированная группа крестьян и городских рабочих двинулась на Лондон и разбила лагерь в Блэкхите. Их лидер, Джек Кейд, изложил свои претензии в упорядоченном документе. «Все простые люди из-за налогов, тальянса и других притеснений не могут жить своим трудом и земледелием». 15 Статут лейбористов должен быть отменен, а новое министерство должно быть сформировано. Правительство обвинило Кейда в пропаганде коммунизма.* 16 Войска Генриха VI, а также приверженцы некоторых дворян, встретили армию мятежников у Севеноукса (18 июня 1450 г.) К всеобщему удивлению, мятежники одержали победу и ворвались в Лондон. Чтобы успокоить их, королевский совет приказал арестовать лорда Сэя и Уильяма Кроумера, чиновников, которых особенно ненавидели за их поборы и тиранию. 4 июля они были сданы толпе, осаждавшей Тауэр; их судили мятежники, они отказались признать свою вину и были обезглавлены. По словам Холиншеда, обе головы были подняты на пиках и пронесены по улицам в радостной процессии; время от времени их рты сцеплялись в кровавом поцелуе.17 Архиепископ Кентерберийский и епископ Винчестерский заключили мир, удовлетворив некоторые требования и предложив амнистию. Повстанцы согласились и разошлись. Однако Джек Кейд напал на замок Куинс-боро в Шеппи; правительство объявило его вне закона, и 12 июля он был смертельно ранен при сопротивлении аресту. Восемь сообщников были приговорены к смерти; остальных король помиловал, «к великому ликованию всех его подданных».18

III. НРАВЫ И МАНЕРЫ

Венецианский посол, около 1500 года, доложил своему правительству:

Англичане в большинстве своем — и мужчины, и женщины всех возрастов — красивы и хорошо сложены. Они очень любят себя и все, что им принадлежит; они считают, что нет других людей, кроме них, и нет другого мира, кроме Англии; и всякий раз, когда они видят красивого иностранца, они говорят, что «он выглядит как англичанин», и что очень жаль, что он им не является.19

Англичане могли бы ответить, что большая часть этого описания, mutatis mutandis, подходит всем народам. Безусловно, они были энергичны телом, характером и речью. Они так искренне ругались, что даже Жанна д’Арк регулярно называла их Годдамами. Женщины тоже были откровенны и говорили о физиологических и генетических вопросах с такой свободой, которая могла бы шокировать современных искушенных.20 Юмор был таким же грубым и нецензурным, как и речь. Манеры были грубыми, даже у аристократов, и их приходилось дрессировать и укрощать с помощью жесткого кодекса церемоний. Похотливый дух, который взбудоражит елизаветинцев, сформировался уже в XV веке в результате жизни, полной опасностей, насилия и дерзости. Каждый мужчина должен был быть сам себе полицейским, готовым встретить удар за ударом и, в случае необходимости, убить с остервенением. Эти же сильные животные могли быть великодушными, рыцарскими и, в некоторых случаях, даже нежными. Суровые воины плакали, когда умер сэр Джон Чандос, почти «рыцарь-парфит»; а письмо Маргарет Пастон к больному мужу (1443) показывает, насколько вечной и безрасовой может быть любовь. Следует, однако, добавить, что эта же леди чуть не проломила голову своей дочери за отказ выйти замуж по родительскому выбору.21

Девочек воспитывали в защитной скромности и сдержанности, ведь мужчины были хищными зверями, а девственность была экономическим активом в брачном союзе. Брак был инцидентом при передаче собственности. По закону девочки могли выходить замуж в двенадцать лет, мальчики — в четырнадцать, даже без согласия родителей; но в высших классах, чтобы ускорить сделки с имуществом, помолвки устраивались родителями вскоре после достижения детьми семилетнего возраста. Поскольку браки по любви были исключительными, а разводы запрещались, прелюбодеяние было популярно, особенно среди аристократии. «Там в изобилии царил, — говорит Холиншед, — мерзкий грех разврата и блуда, с отвратительными прелюбодеяниями, особенно в королевской среде».22 Эдуард IV, перебрав множество любовных связей, выбрал Джейн Шор в качестве любимой наложницы. Она служила ему с безграничной верностью и оказалась добрым другом при дворе для многих просителей. Когда Эдуард умер, Ричард III, возможно, чтобы продемонстрировать пороки брата и замаскировать свои собственные, заставил ее пройтись по улицам Лондона в белом одеянии публичного покаяния. Она дожила до безбедной старости, презираемая и отвергаемая теми, кому она помогала.23

Никогда еще в истории англичане (ныне столь законопослушные) не были столь беззаконны. Сто лет войны сделали людей жестокими и безрассудными; дворяне, вернувшиеся из Франции, продолжали воевать в Англии и использовали демобилизованных солдат в своих междоусобицах. Аристократы разделяли с торговцами жадность к деньгам, которая превозмогала всякую мораль. Мелкие кражи были бесчисленны. Купцы продавали некачественные товары и использовали фальшивые весы; одно время махинации с качеством и количеством экспортируемого товара почти разрушили внешнюю торговлю Англии.24 Торговля на морях была приправлена пиратством. Взяточничество было почти повсеместным: судьи едва ли могли судить без «подарков»; присяжным платили, чтобы они были дружелюбны к истцу или ответчику, или к обоим; сборщиков налогов «подмазывали», чтобы освобождения легко ускользали из их ладоней; рекрутов, как шекспировского Фальстафа, можно было склонить к тому, чтобы они не замечали города;25 Английская армия, вторгшаяся во Францию, была подкуплена противником.26 Люди тогда были так же безумны к деньгам, как и сейчас, а поэты вроде Чосера, осуждая жадность, практиковали ее. Моральная структура общества могла бы рухнуть, если бы ее основы не были заложены в простой жизни простых мужчин и женщин, которые, пока их ставленники затевали войны и злодеяния того времени, поддерживали домашний очаг и вели род.

Все сословия, кроме купцов и пролетариев, жили в деревне столько времени в году, сколько могли. Замки, которые с появлением пушек перестали быть обороноспособными, постепенно превращались в усадьбы. Кирпич пришел на смену камню, но скромные дома по-прежнему строились из дерева и грязи. Центральный зал, некогда использовавшийся для всех целей, утратил былые размеры и великолепие и превратился в вестибюль, выходящий в большую гостиную, несколько маленьких комнат и «drawte chamber» или (с) гостиную для интимных бесед. На стенах богатых домов висели гобелены, а окна — иногда из