Моцарт и Сальери. Кампания по борьбе с отступлениями от исторической правды и литературные нравы эпохи Андропова - Петр Александрович Дружинин

многие ли до него доберутся, и всем ли оно будет понятно? Я продолжаю считать, что „Гамаюн“ – хорошая и полезная популярная книга» (Д. Самойлов, начало августа 1980)[363].

«В „Новом мире“ чудная проза Пастернака и преотвратная – Вашего соседа <В. П. Катаева>» (Д. Самойлов, начало августа 1980). – «Катаева я уж давно не читаю. Даже когда он не лжет, не клевещет и не антисемитничает (и не исключает меня из Союза), он – мертв. Этакий очень талантливый мертвец. Зачем его читать? Я к нему вполне равнодушна, пусть хоть на голову станет – не оглянусь» (Л. Чуковская, 9 августа 1980)[364].

«Читаю (очень медленно) два тома „Воспоминаний об Александре Блоке“. Любовь Дмитриевна ужасна даже и в препарированном виде; Пяст бездарен; Белый – вдохновенно-невыносим, но кое-что все-таки интересно и важно…» (Л. Чуковская, 4 февраля 1981). – «Еще читал двухтомник воспоминаний о Блоке, из которых следует, что человек он был страшноватый. Очень противно пишет о себе Л. Д. Менделеева» (Д. Самойлов, середина февраля 1981). – «Ну что Вы можете знать о том, как противно пишет о себе Л. Д. Менделеева! Вы читаете ее воспоминания в препарированном виде. Кусочки, отрывки, да еще сглаженные. Я же читала подлинник во всей красе. Самовлюбленная пошлая дура, потаскуха с „исканиями“. „Когда он вошел, я лежала на диване, прикрытая только своими роскошными волосами“. Перед этим – описание ковра, на фоне которого перламутровым блеском сияет ее тело. Меня не похабство удручает, а самодовольство и безвкусие. Блока она третирует. Главный пафос жизни – чтоб не смели смотреть на нее как на „жену Блока“; она – самостоятельная величина в искусстве» (Л. Чуковская, 27 февраля 1981)[365].

«Читаю „Материалы и исследования о Блоке“ (изд. „Наука“). Много интересного. Непонятно, как такой дурной поэт, как Городецкий, мог привлекать и интересовать? Или я ошибаюсь, но и „Ярь“ его плоха. А может, так вообще бывает в поэзии. Ведь интересуются же Вознесенским. А он совсем пустой. Есть и еще соображение: при нынешних раскладах он все же лучше, чем, например, Куняев» (Д. Самойлов, начало июля 1981). – «Городецкий – совсем мелкий поэт, в старости к тому же – мелкий прохвост. Но письма его умнее и тоньше, чем я полагала… Воспоминания подлой бабы, Книпович, тоже лучше, чем я ждала» (Л. Чуковская, 11 июля 1981)[366].

И наконец:

«О языке. Вы совершенно правы: не требуется писать сплошь на языке того времени, которое изображено; нужен только знак. Это верно! Однако в пьесе о 1916 годе не должны встречаться ультравульгарные выражения другого – нашего времени („Она так переживает!“). Знаки должны быть вкраплены в никакую, в нейтральную речь, а не в противоположную. Вот Вам примеры: книга Ходасевича о Державине написана отнюдь не на языке XVIII века; однако края авторского текста легко срастаются с цитатами из документов того века. А Эйдельмана я читать не могу. Он языка не знает, возраста слов не чувствует. Цитаты из документов начала XIX века совершенно противоречат одесскому жаргону самого автора. Книгу о тончайшем стилисте Лунине я не могла читать (вопреки восторгам „всех“). Эйдельман прекрасный исследователь и ужасный писатель» (Л. Чуковская, 14 сентября 1981)[367]. – «Прочитал две книжки Н. Эйдельмана – „Грань веков“, об убийстве Павла I, книгу о Пущине и еще часть романа Ю. Давыдова <„Две связки писем“> о Германе Лопатине. Книги эти читал по обязанностям дружбы, но написаны они по-разному интересно, стоило тратить зрение» (Д. Самойлов, конец октября 1982)[368].

Завершим же цитатой из дневниковых записей Д. Самойлова:

В одночасье скончался Натан Эйдельман. Жалко его, больно. Опустело еще одно важное место.

Я знал его более четверти века. Высоко ценю «Лунина», написанного с блеском и талантом. Мы неизменно были дружественны и уважительны друг к другу. Встречались редко. Но всегда было ощущение, что где-то есть Эйдельман, энергичный аккумулятор и генератор идей, столь важных для нашего общества (1 декабря 1989)[369].

Серебряный камень

Одним из читателей, откликнувшихся на статью «Подмена жанра» письмом в редакцию, оказался Илья Самойлович Зильберштейн (1905–1988). Имя его тогда было знаменито не только в связи с серией «Литературное наследство», одним из создателей которой был ученый, но и в связи с его общественной позицией – пропагандиста русской культуры, возвратившего из‐за границы в государственные собрания значительное число произведений русского искусства и архивных документов. Не последним была и его слава как крупнейшего коллекционера эпохи, чье собрание в 1973 году было представлено в ГМИИ им. А. С. Пушкина, а вскоре – в 1985 году – подарено государству и заложило основу музея личных коллекций ГМИИ.

Главной книгой И. С. Зильберштейна стала монография «Художник-декабрист Николай Бестужев», которая хотя и не была единственной сольной работой ученого, но именно в нее Илья Самойлович вложил немало сил, собрав сторицей множество плодов: сперва она была опубликована в качестве полутома издания «Декабристы-литераторы» в серии «Литературное наследство» (1956), на основании этой публикации 12 апреля 1957 года И. С. Зильберштейн защитил диссертацию «Николай Бестужев и его живописное наследие», став доктором искусствоведения (кандидатом филологических наук он был с 1943‐го); в 1977 году вышло переработанное иллюстрированное издание, за которое автор получил Государственную премию СССР 1979 года, а в год смерти ученого вышло третье, дополненное, издание.

Впрочем, много популярнее были сборники документов, подготовленные им в соавторстве: посвященные Александру Бенуа (с А. Н. Савиновым), Константину Коровину и Валентину Серову (с В. А. Самковым). Два тома издания «Художественное наследство» (1948, 1949), которыми этот проект и закончился, были посвящены И. Е. Репину и осуществлены совместно с И. Э. Грабарем[370]. В широких кругах читающей публики И. С. Зильберштейн прославился прежде всего благодаря своим «Парижским находкам» – циклу статей, которые печатались на протяжении многих лет в самом популярном в СССР журнале «Огонек»; основу этих статей составили впечатления, разыскания и находки трех поездок ученого во Францию. Если же вернуться к литературоведению, то здесь Илья Самойлович был без преувеличения одним из организаторов науки (в положительном смысле этого советского штампа), а тома «Литературного наследства», до сих пор выходящие в свет, есть несомненное тому свидетельство. В целом же это была личность уникальная и по масштабу деятельности, и по ее результатам. Приведем довольно емкое мнение о нем А. Ю. Галушкина (1960–2014), руководившего в последнее пятилетие своей жизни «Литературным наследством»:

Невероятной энергии и целеустремленности <человек>. Думаю, это