Время в средневековом городе - Коллектив авторов

будет интерпретация, при которой совмещаются две ранее предложенные версии: Иван Алексеевич услышал о смерти ученых во время службы в церкви, но запомнить и затем записать их в свои заметки ему позволил общекультурный уровень, который был достигнут и поддерживался ввиду тесных контактов с его знакомыми дворянами.

Отмечая этот факт, не стоит впадать в радикализм, свойственный Н.И. Павленко. Он упрекал Толченова в излишнем выпячивании себя на страницах дневника: автор, по его мнению, не упускает возможности показать, что дружен с представителями аристократии и управленческих верхов города, вхож в их дома, только потому, что был «подлородного» сословия» и с помощью денег пытался встать с ними вровень. Во многом следуя традициям советской историографии, воспринимавшей купечество как класс «угнетателей», Павленко пишет о них как о «людях в своей массе ограниченных, державших на прицеле лишь профит и полностью отдававших свою энергию торговым операциям»[587].

Такая позиция не может быть принята. Толченов действительно много времени проводил среди местного нобилитета своего родного Дмитрова и представителей дворянства двух столичных городов. Но в тексте мемуаров нельзя обнаружить заискивания или какого-либо подчеркивания значимости времяпрепровождения именно с представителями дворянского сословия. Они написаны в том же стиле, что и записи о деловых поездках или встречах с представителями других сословий: «4-го поутру был у г. Толстова, от него – в городе, а вечер сидели у свояка Кафтаникова»[588].

Более того, представление о том, что люди второй половины XVIII в. в своей повседневной коммуникации были замкнуты только рамками своего собственного сословия, не соответствует действительности. Истоки такого понимания российской повседневности исходят из практики анализа законодательных актов и бюрократической документации, которые предполагают специфическую оптику восприятия окружающей действительности, где государству гораздо комфортнее работать со статичными и крупными объединениями, с четко очерченными правами и обязанностями, с допустимыми и недопустимыми нормами поведения. Однако повседневная жизнь всегда является более сложной, запутанной, нелинейной и разнообразной, чем представления государства о собственных поданных. О.Е. Кошелева справедливо отмечает, что «браки, соседство, работа, церковь, досуг, мировоззрение, уровень культуры и многое другое сталкивали на одном пространственном поле людей разных чинов и положений, и хотя они ясно осознавали свою социальную принадлежность к той или иной группе населения, их бытовое общение происходило не только внутри этой категории, но и в активном взаимодействии с другими»[589]. Мир городской жизни XVIII в. был бурным, во многом более открытым. Купцы и дворяне встречались и коммуницировали между собой не только в лавках (где одни были покупателями, а другие – продавцами), но часто бывали друг у друга в гостях, состоя если не в дружеских, то в приятельских отношениях: «В июне по Медведицким мельницам сосед и приятель наш – надворный советник Марк Иванович Дерюшкин»[590] (подчеркивание мое. – В.Л.). При всем пренебрежении, которое дворянское сословие оказывало торговому делу[591], повседневная жизнь неуклонно вносила свои коррективы, где личные отношения, симпатии и антипатии играли куда большую роль, чем сословные предрассудки. Последние во многом снимались экономическими интересами русского общества, когда «фактически на всех его уровнях экономические отношения разрушали формальные социальные границы. <…> все это представляло общество, где социальные границы легко преодолевались и где ни принадлежащим к элите дворянам, ни людям низкого происхождения не было нужды волноваться из-за умаления своего статуса». Сложность и противоречивость повседневных практик в России XVIII в., где государство часто преследовало свои (преимущественно фискальные) цели, индивидуальные стратегии поведения скорее были направлены на расширение и укрепление горизонтальных связей с людьми разных статусов и состояний, чем на соблюдение сословной «чистоты», с недопущением в свой круг людей отличного социального положения[592], а попытки государства сформировать гомогенные социальные группы не достигали своей цели[593].

Мемуары Ивана Алексеевича Толченова являются ярким доказательством данного тезиса. Его круг общения широк и разнообразен[594] и мало вписывается в традиционный образ купца XVIII в., который заботится только о барыше, а все остальное время, не выезжая, проводит дома.

Иван Алексеевич действительно мог много времени проводить дома. И если в ранние годы (до смерти отца в 1779 г.) этого практически не происходит, то в уже зрелом возрасте такая практика времяпрепровождения становится для него совершенно нормальной. Обратимся, для примера, к 1791 году, который хорошо подходит для выявления типичных привычек времяпрепровождения дмитровского купца в его зрелые годы. На это имеется ряд оснований. Во-первых, 1791 г. представлен в дневнике практически полностью (пропущен только один день в мае), что дает уникальную возможность проследить за действиями автора дневника на протяжении всего годового цикла. Во-вторых, в этот год И.А. Толченов еще не испытывал финансовых трудностей и его внимание не переключено на решение проблем с кредиторами, и ничто не заставляет его тратить значительные временные ресурсы на попытки уладить собственные дела, и таким образом сильно нарушило его привычный жизненный ритм. Наконец, в-третьих, 1791 г. почти полностью посвящен праздному времяпрепровождению: автор лишь 8 раз упоминает, что «был в торгу», а все остальное время проводит или в гостях, или принимает гостей, или где-нибудь прогуливается (например, «на мызу графа Безбородко»), без должного внимания к торговым делам.

Сто восемьдесят три дня полностью или какую-то часть суток Иван Алексеевич проводит в своем доме в Дмитрове или на московской квартире: «1-го утром был в торгу и магистрате, а прочее время дома»; «2-го никуда не выезжал» «30-го в 11-м часу утра был у преосвященного, а прочее время дома проводил»[595] и так далее. Мы не знаем, каким образом он проводил время у себя дома, так как он об этом ничего не сообщает. Однако, по косвенным данным, можно выделить два самых вероятных сценария времяпрепровождения.

Первый связан с устройством сада и постройкой нового каменного дома, которые являлись предметом гордости и заботы мемуариста. Благоустройство сада началось спустя год после смерти отца, постройка дома – через два года[596]. Для Ивана Алексеевича родное имение становится не только пагубной страстью[597], но и частью его идентичности, которое в его восприятии становится для него такой же ценностью, как его семейная и религиозная жизнь. Чтобы доказать этот тезис, следует посмотреть, каким образом Толченов распределяет доходы от своей предпринимательской деятельности в удачный, но сопряженный с большими семейными и иными расходами 1787 г: «Вообще торг сего году был отменно прибылен и всего барыша с посредственною моею расторопностью получено до 14600 рублей, точию выручка за мешечную муку в Петербурге происходила медленно, однако часть взятых на кредит денег уплатил и остался должен в конце сего года до 13 тысяч с небольшим. Из числа барыша