Издательский проект Петра Первого. Илья Копиевский и новые русские книги - Юрий Петрович Зарецкий

что конец XVII века в России был периодом двуязычия, когда, согласно емкой формулировке Генриха Лудольфа, «разговаривали по-русски, а писали по-славянски»515. Эту двойственную языковую ситуацию ученый разъяснял следующим образом: «Для русских… знание славянского языка необходимо потому, что не только Св. Библия и остальные книги, по которым совершается богослужение, существуют только на славянском языке, но невозможно ни писать, ни рассуждать по каким-нибудь вопросам науки и образования, не пользуясь славянским языком»516. К этому он добавлял примечательную характеристику употребления церковнославянского («славянского») языка на письме и в разговоре: «Поэтому, чем более ученым кто-нибудь хочет казаться, тем больше примешивает он славянских выражений к своей речи или в своих писаниях, хотя некоторые и посмеиваются над теми, кто злоупотребляет славянским языком в обычной речи»517. И дальше: «Так у них и говорится, что разговаривать надо по-русски, а писать по-славянски. И большинство русских, чтобы не казаться неучами, пишут слова не так, как произносят, а так, как они должны писаться по правилам Славянской грамматики»518.

Такая характеристика двуязычия, как не раз отмечали современные исследователи, является слишком общей и не охватывает все многообразие языковой ситуации в России конца XVII века. Очевидно, что в это время русскими уже достаточно широко использовался и светский письменный язык – в Посольском приказе, частной переписке, законодательных актах, делопроизводстве и т. д.519 Однако Лудольф был, несомненно, прав в том, что письменный церковнославянский все еще сохранял ореол языка единственно «правильного». И это вполне объяснимо, поскольку практически все печатные книги, доступные российским читателям, были написаны и изданы на церковнославянском. В петровское же время этот книжный язык начинает быстро утрачивать статус нормативного, вытесняясь «простым» письменным. Как отмечал в этой связи В. М. Живов, в новом столетии «традиционный книжный язык оказывается атрибутом старой культуры… Новая культура должна была создать для себя новый язык, отличный от традиционного»520. Одним из факторов, способствовавших появлению этого нового языка, стало массовое издание переводов «ученых» книг.

Показательным примером коллизии церковнославянского и складывающегося «простого» русского письменного языка служат обстоятельства перевода «Географии» Бернхарда Варена, который Петр поручил Ф. П. Поликарпову, известному приверженцу традиционных взглядов на русский язык521. 2 июня 1717 года И. А. Мусин-Пушкин, излагая волю царя, ранее ознакомившегося с этим переводом, отправил Поликарпову письмо, передававшее критические замечания Петра: «…При сем же посылаю к тебе и географию перевода твоего, которая за неискусством либо каким переведена гораздо плохо. Того ради исправь хорошенько не высокими словами славенскими, но простым русским языком… а исправя, вели напечатать к приезду царского величества…» Дальше в письме следует приписка, сделанная Мусиным-Пушкиным собственноручно (по всей видимости, в ней также излагалась государева воля): «Со всем усердием трудися и высоких слов славенских класть не надобят, но Посольского приказу употреби слова»522.

Очевидно, что изначально Поликарпов имел иное представление о поставленной перед ним задаче. Он считал, что ученый труд Варена, написанный на латыни, следует переводить именно церковнославянским языком, а не «низким» разговорным: «не общенародным диалектом российским переводити… дабы тако изъясних высоту и красоту слова и слога авторова»523. Хотя в предисловии к рукописи своего перевода, отправленной им Петру, он заявлял, что для лучшего понимания учениками содержания «Географии» ему пришлось пойти на отдельные уступки высокому стилю: «снисходя немощи юновозрастных студентов науки сея (да не скрывается сенс от их понятия) того ради употребих наречия и сочинения общенароднаго российскаго паче, нежели славенскаго»524.

Несмотря на это обещание Поликарпова употреблять «общенародный» язык, царь, как было сказано, остался переводом недоволен и вернул рукопись ему на доработку. Однако справиться самостоятельно с ее исправлением тот или не смог в силу иного взгляда на свою задачу переводчика, или просто не захотел. Как бы то ни было, но Поликарпов перепоручил исполнение указания Петра Софронию Лихуду, который и переписал его труд «простым русским языком»525. Этот отредактированный Лихудом перевод Петр одобрил, и книга пошла в печать. Примечательно, что в предисловии к ней («К любомудрому читателю») Поликарпов признается в трудностях, с которыми столкнулся при переводе: «малым и худым кораблецем смысла моего с прочими на широкий сей океан толкования пуститися дерзнул»526. И дальше, как бы оправдываясь, добавляет, что он не следовал высоким нормам церковнославянского языка, а использовал «гражданское наречие», стремясь сохранять при этом смысл исходного текста: «Моя должность объявити, яко преводих сию не на самый высокий славенский диалект против авторова сочинения и хранения правил грамматических, но множае гражданскаго посредственнаго употреблял наречия, охраняя сенс и речи оригинала иноязычнаго»527.

Конкретные указания переводчикам

Петр также вмешивался в содержание работы переводчиков, и самым непосредственным образом. Он знакомился с десятками поступавших к нему рукописей, часть из них отправлял им на доработку, затем просматривал заново исправленные и только после окончательного утверждения отдавал в печать. Мы не знаем точно, сколько из присланных царю переводов и какие именно были им отвергнуты окончательно. Однако очевидно, что заказал он их гораздо больше, чем велел в конечном итоге публиковать528.

Обычно свои критические замечания Петр доносил до переводчиков через посредников. Одним из этих посредников был И. А. Мусин-Пушкин, помимо «Географии» Варена принимавший участие в подготовке к печати «Разговоров» Эразма Роттердамского, по крайней мере двух словарей и еще какого-то количества изданий529. После учреждения Синода эта посредническая функция была частично переложена с Мусина-Пушкина на членов нового государственного органа. Впрочем, в некоторых случаях, о которых речь пойдет дальше, Петр высказывал рекомендации переводчикам и напрямую.

В конце 1708 года ему был доставлен перевод книги о механике голландского военного инженера Менно ван Кугорна, выполненный Андреем Виниусом. Познакомившись с рукописью, Петр заключил, что она требует существенной правки, однако решил не возвращать ее на доработку Виниусу, а поручить редактуру присланного перевода Якову Брюсу. Очевидно, одной из причин такого решения царя было невысокое мнение самого Виниуса о книге голландца, которое он высказал в двух письмах, осмелившись даже советовать Петру ее не печатать.

В первом, от декабря 1708 года, Виниус оправдывал несовершенство своего перевода книги «трудностью материи», имея в виду сложную терминологию автора («в ней же некоих имен без лексиконов перевести было трудно»), а также невразумительную отрывочную манеру изложения этой «материи» самим ван Кугорном: «Аще ли же явятся в переводе некоторые периоды к выразумению трудны, молю – сие не моему нерадению, но творца той книги зело сокращенному слогу приписати»530. Во втором письме, от января