Когда падали стены… Переустройство мира после 1989 года - Кристина Шпор

(1949–1963), отсутствовал в Берлине в те судьбоносные дни 1961 г., когда восточная часть города оказалась окруженной Стеной.

Так что решение ехать в Берлин было верным. Только попасть туда в ноябре 1989 г. было непростым делом. Западногерманским самолетам не разрешали ни летать над территорией ГДР, ни приземляться в Западном Берлине, потому что существовали права четырех секторов союзников – еще одно наследие войны с Гитлером. Итак, Колю и Геншеру пришлось лететь окружным путем через шведское и датское воздушное пространство в Гамбург, прежде чем сесть там на самолет, специально предоставленный ВВС США для полета в Берлин. Оба использовали время поездки для того, чтобы спешно набросать свои речи. Они были партнерами, но при этом оставались и политическими соперниками, старавшимися занять более выгодные позиции. При всех этих отличиях они вместе приземлились на аэродроме Темпельхоф, прямо в центре города в тот момент, когда вот-вот должна была начаться праздничная церемония в Шёнебергской ратуше.

Вместе с Брандтом они обратились к двадцатитысячной толпе горожан и к иностранным журналистам, стоя на той самой лестнице, с которой в 1963 г. президент Джон Ф. Кеннеди провозгласил: «Я берлинец» (‘Ich bin ein Berliner’)[380].

В тот вечер все три ключевых политических фигуры ФРГ каждая по-своему закручивали спираль событий последних двадцати четырех часов. Брандт, следуя своей стратегии «малых шагов», свойственной его Восточной политике, говорил о «совместном движении немецких государств», подчеркивая, что «никто не должен действовать так, словно он знает, в каких конкретных формах народы этих двух государств построят свои новые отношения». Геншер начал выступление с эмоциональных воспоминаний о своих корнях в Восточной Германии, откуда он бежал после войны: «Мои самые сердечные приветствия людям моей Родины». Он намного выразительнее, чем Брандт, указывал на фундаментальный факт национального единства. «То, чему мы в эти часы являемся свидетелями на улицах Берлина, показывает, что сорок лет разделения не сделали двух наций из одной. Не существует капиталистической и социалистической Германии, а есть только одна германская нация в своем единстве и мире». Но как министр иностранных дел он постарался заверить соседей, особенно поляков: «Ни один народ на Земле, ни один народ Европы не должен бояться того, что ворота между Западом и Востоком открыты»[381].

Канцлер Коль говорил последним. Море берлинских левых, приветствовавших Брандта и Геншера, не собиралось терпеть этого верзилу, консервативного католического политика из Рейнланда. В таком отношении к нему соединились партийная вражда, местная гордыня и взрывные эмоции; зрители пытались сопровождать каждое слово Коля недовольным гуденьем, шиканьем и свистом. Канцлер чувствовал, как в нем закипала злость на тех, кого он презрительно называл «левацким сбродом» (linker Pöbel). Подавив свой гнев, он упрямо продолжил свою речь. Памятуя о скорых выборах, понимая особое место, которое Брандт уже занял в истории германской политики, и не забывая о том, как Геншер использовал свой шанс, выступая с балкона в Праге, Коль проигнорировал толпу прямо перед собой и обратился к миллионам телезрителей, особенно в ГДР. Он старался предстать человеком, который на самом деле контролирует ситуацию, как подлинный лидер и государственный деятель. Он убеждал восточных немцев оставаться на месте, сохранять спокойствие. Он заверил их: «Мы на вашей стороне, мы остаемся одной нацией. Мы принадлежим друг другу». И канцлер сделал особенный акцент на слова благодарности в адрес «наших друзей» западных союзников за их постоянную поддержку, завершив речь розыгрышем европейской карты: «Да здравствует свободное немецкое отечество! Да здравствует объединенная Европа!»[382].

Для многих людей – дома и за границей – Коль в своем выражении национализма зашел слишком далеко. Прямо во время митинга последовало зловещее телефонное сообщение от Горбачева. Тот предупредил, что заявления боннского правительства могут разжечь «эмоции и страсти», и подчеркнул факт существования двух суверенных германских государств. У того, кто отрицает эти реальности, может быть только одна цель – дестабилизация ГДР. Он слышал о слухах, что в ярости толпы немцев могут начать штурмовать советские военные объекты. Горбачев спросил: «Это правда?» Он убеждал Коля избегать любых мер, «способных создать хаотическую ситуацию с непредсказуемыми последствиями»[383].

Горбачевское послание подвело черту под смятением последних двух дней, и оно в то же время не сулило ничего хорошего. Коль направил ответ, заверяя советского лидера, что тому не нужно беспокоиться: атмосфера в Берлине сродни семейному празднику, и никто не собирается затевать мятеж против СССР. Но, поскольку в воздухе было разлито глубокое ощущение риска, то для канцлера это было опасное время неопределенности. Будут ли три других западных союзника реагировать на произошедшее так же негативно, как и Горбачев? Возвращаясь тем вечером в свой офис в Бонне, он, невзирая на усталость, попытался связаться по телефону с Тэтчер, Бушем и Миттераном.

Первой в 10 часов вечера он позвонил Тэтчер, потому что думал, что разговор с ней будет «самым трудным»[384]. Однако он прошел хорошо. Премьер-министр, смотревшая события по телевизору, сказала, что сцены из Берлина «самые исторически значимые, чем что-либо, что она видела». Она подчеркнула необходимость выстроить настоящую демократию в Восточной Германии, и они договорились оставаться в тесном контакте: Тэтчер даже предложила встретиться перед намеченным на начало декабря заседанием Европейского совета в Страсбурге. На всем протяжении разговора никто не употребил слово «единство», но канцлер ясно почувствовал, что она ощущает «неловкость» по поводу последствий ситуации[385].

Ему понадобилось не меньше получаса, чтобы оказаться в состоянии провести более приятный разговор, который в 10:30 вечера у него должен был состояться с Джорджем Бушем. Коль начал с краткого обзора поездки в Варшаву и экономических трудностей Польши, но не это интересовало президента. Прервав его, Буш сказал, что хотел бы услышать о ГДР. Коль признал масштабность проблемы беженцев и скептически отозвался о Кренце как реформаторе. Он также не стал сдерживаться по адресу «левацкого плебса», попытавшегося сорвать его речь. По его оценке, в целом все обстояло очень неплохо: общее настроение в Берлине можно описывать словами «невероятно» и «оптимистично» – «мы стали свидетелями необычайной ярмарки» – и он сказал Бушу, что «без США этот день никогда бы не наступил (был невозможен)». Канцлер не мог выразиться сильнее: «Это драматично: исторический час». В конце и Буш тоже стал выражаться чрезвычайно оптимистично. «Берегите себя, удачи, – сказал он Колю. – Я горжусь тем, как вы справляетесь с этой исключительно трудной проблемой». Но он также заметил, что «моя встреча с Горбачевым в начале декабря становится даже еще более важной». Буш был прав, долгожданная очная встреча между ним и советским лидером – лишь недавно было решено, что она состоится на Мальте 2–3 декабря, – теперь уже не казалась несвоевременной[386].

В тот вечер поговорить с Миттераном не удалось. Когда в 9:15 утром следующего дня они созвонились, Коль