Пифагор и его школа - Леонид Яковлевич Жмудь

Еврит пришел к тому, что стал выкладывать из псефов фигуры человека или, например, лошади. Нарисовав силуэт человека, он брал определенное число псефов, скажем, 250 и выкладывал их так, что они становились как бы границами человеческой фигуры. Таким образом он «определял» число человека (45 А 2, 3).

Хотя Аристотель рассказывает об этом с полной серьезностью, все же трудно поверить, что Еврит вкладывал в свои занятия какой-то глубокий смысл. Стал бы он настаивать, что именно это, а не какое-либо другое число есть «число человека»? Впрочем, если он действительно собирался таким образом совершить переворот в познании, то сочувствия со стороны современников он явно не встретил. Ни о каких других его идеях сведений не сохранилось, и мы даже не знаем, к каким именно числам он пришел — те, что даются в позднем комментарии к «Метафизике», взяты явно наобум. Но и принимая все это всерьез, невозможно вывести из идеи Еврита отождествление человека или лошади с числом, ведь Еврит не говорил, что они состоят из чисел или телесных единиц{215}.

Мы исчерпали все заслуживающие внимания свидетельства, но так нигде и не встретили ни главного тезиса пифагорейской числовой философии, ни его сколько-нибудь серьезного развития. Конечно, взгляды Филолая, Экфанта и Еврита также можно объединить под именем числовой философии, но была ли она продолжением не дошедшей до нас раннепифагорейской доктрины? Каждый из них подходил, к числу со своих собственных позиций; и поскольку эти позиции хорошо понятны в контексте философии элеатов и атомистов, нет необходимости связывать их с предшествующей пифагорейской философией числа. Не углубляясь в оценку идей трех поздних пифагорейцев, можно сказать, что они находились на периферии тогдашней философской мысли. Конец V — первая половина IV в. до н. э. — это период наивысшего взлета пифагорейской науки и расцвета платоновской философии. На этом фоне запоздалую полемику Филолая с элеатами и модификацию атомистической доктрины Экфантом (не говоря уже о «философии» Еврита) нельзя рассматривать иначе, как симптомы. упадка пифагорейской философии, как, собственно, и досократической философии в целом.

Значит ли это, что речь идет о кончине числовой философии пифагорейцев, которая умерла, так и не сумев развиться? В каком-то смысле, да. Но непредсказуемое движение человеческой мысли уготовило ей более интересную судьбу, — едва угаснув, она возродилась вновь. Вернее даже сказать, что именно в это время и возникла доктрина о числе как о сути всех вещей, отлившись в ту форму, в которой ее восприняли последующие поколения. Но сделано это было не пифагорейцами и даже не Платоном, который отталкивался скорее от математики Архита, чем от философии Филолая и его учеников. Своим рождением тезис «все есть число» обязан Аристотелю.

Аристотель и пифагорейцы

Трактаты Аристотеля — неоценимый источник по пифагорейской философии. От него дошло больше сведений о пифагорейцах, чем от всех его современников вместе взятых. Интерпретации этих сведений посвящено множество работ{216}, но несмотря на значительный прогресс в этой области, основные вопросы, возникающие здесь перед исследователями, еще не получили удовлетворительного решения. До сих пор остается неясным, на какие источники опирался в основном Аристотель и кого он имел в виду, говоря «пифагорейцы» или «так называемые пифагорейцы».

Насколько далеко современное состояние проблемы от окончательного решения, можно судить хотя бы по разнообразию ответов на второй из этих вопросов, подразумевающих и частичное решение первого. Э. Франк видел в аристотелевских пифагорейцах Архита и его учеников, В. Буркерт — Филолая, Дж. Филип — самого Пифагора, в то время как большинство других исследователей предпочитает видеть в них пифагорейцев «в целом», игнорируя множество явных разногласий, либо пытается выделить те или иные группы, слои и т. д. Между тем не решив эти вопросы, невозможно продвинуться в главном и оценить, насколько адекватной была аристотелевская интерпретация пифагорейской философии.

Поскольку оценки Аристотеля как историка предшествующей ему философской мысли весьма противоречивы{217}, мы начнем не с них, а с конкретного анализа того, что он говорит о пифагорейцах и как он о них говорит. Аристотель, разумеется, понимал, что имеет дело со школой, которая насчитывала к тому, времени почти двести лет (Мет. 985 b 24, 1078 b 21), но у него отсутствует стремление показать развитие ее идей и очертить отдельные этапы. Он характеризует пифагорейцев «в общем» и представляет их взгляды как единое целое. Вместе с тем в ряде мест он отмечает расхождение между отдельными группами пифагорейцев (Мет. 986 а 25; О небе. 300 а 14; О душе. 404 а 16; и т. д.), иногда это ясно из самого его изложения. Еще больше отличаются от «общепифагорейской» системы взглядов зафиксированные им же мнения отдельных пифагорейцев.

Здесь мы подходим к самому интересному пункту. Аристотелю, безусловно, были известны учения Алкмеона, Гиппаса и Гиппона, которых он не раз упоминал в своих трактатах. Вероятнее всего, знал он и о Менесторе, на которого неоднократно ссылался Феофраст. В «Физике» (216 b 22) говорится о некоем Ксуфе, который в позднем комментарии назван пифагорейцем (DK 33). Не менее хорошо Аристотель был осведомлен о взглядах более поздних пифагорейцев, таких как Филолай, Еврит, Архит. Алкмеону и Архиту он посвятил два специальных сочинения (Д. Л. V, 25). Казалось бы, взгляды этих мыслителей и должны составлять предмет его анализа. Наблюдаем же мы совсем другую картину. Упоминания отдельных пифагорейцев в аристотелевских трактатах малочисленны и гораздо менее информативны, чем изложение «общепифагорейской» числовой философии. Еще более удивителен тот факт, что, упоминая всех этих людей по именам, он нигде не называет их пифагорейцами, а говоря о пифагорейской философии в целом, никогда не приводит ни одного имени.

Получается как бы два непересекающихся направления: отдельно трактуются взгляды конкретных пифагорейцев, и отдельно — неизвестно кому принадлежащая числовая философия, которую он называет пифагорейской. Кто же ее автор? В сохранившихся сочинениях Аристотеля имя Пифагора, как мы помним, встречается лишь дважды (Мет. 986 а 30; Рит. 1398 b 15), причем первый раз в связи с таблицей противоположностей. Но в обоих случаях о числе ничего не говорится. Филолая, чью книгу В. Буркерт считает основным, если не единственным источником Аристотеля по пифагореизму{218}, он упоминает только однажды в малосодержательном пассаже (Евд. эт. 1225 а 30) и без всякой связи с числом. Опять-таки, о Филолае не сказано, что он пифагореец! Собственно говоря, Аристотель ни одного человека не называет пифагорейцем{219}. Чем это объясняется?

Здесь необходимо вспомнить, что Аристотель, будучи зачинателем историко-философских исследований, подходил к доктринам своих предшественников прежде всего с точки зрения собственной философии