Роман Абинякин - Офицерский корпус Добровольческой армии: Социальный состав, мировоззрение 1917-1920 гг

Как бы то ни было, вначале гвардейцы восприняли некоторые типичные «стародобровольческие» обычаи. В первую очередь это относится к складыванию особой иерархии, серьезно нарушавшей прежнюю. Так, командир батальона лейб-гвардии Московского полка полковник Г. П. Рыков, прибывший в Добровольческую армию осенью 1918 г., оказался в Сводно-Гвардейском полку на положении рядового и лишь к июлю 1919 г. выбился в командиры роты.[787] Особенно показательно то, что это произошло со старшим офицером, явившимся до «предельного срока прибытия» и официально ограничениям не подлежавшим. Здесь присутствовало полное единодушие с добровольцами-армейцами, которые разжаловали захваченных в плен служивших у противника гвардейских офицеров и пополняли ими Дроздовские части (как случилось с неким И. С. Блохой).[788]

Вполне по-добровольчески офицеры гвардейской пехоты выдвигали и навязывали штабам собственных кандидатов на командные должности,[789] что имело корни и в традиционной «капризности» гвардейцев в этом плане.[790] Более того, отдельные, но не одиночные выходцы из гвардии, в основном из причисленных к Генеральному Штабу, игнорировали сводно-гвардейские части и предпочитали остаться в общедобровольческих штатах, — например, упоминавшиеся князь Хованский 1-й и фон Лампе, а также лейб-гвардии Павловского полка полковник А. А. Морозов, который недолго покомандовал сводно-гвардейцами и вернулся в ряды марковцев, приняв 2-й Офицерский полк.[791] Наконец, в сентябре 1919 г. при окружении остатков сводного батальона лейб-гвардии Московского полка «командир, шесть офицеров и 31 солдат покончили жизнь самоубийством, не желая попадать в плен»,[792]- как заправские дроздовцы.

Но наряду с этим начались случаи невыполнения приказов или недопустимой самодеятельности. Уже в марте 1918 г. 1-й Конный дивизион Гершельмана самовольно оставил станцию Выселки, за что командир поплатился должностью. Вообще кавалерия, вобравшая и чинов конной гвардии — самых консервативных даже среди гвардейских частей — часто действовала малорезультативно.[793] Именно в ней «добровольческий» принцип старшинства почти не прижился, из-за чего наблюдалась поразительная чехарда комсостава, когда при появлении старшего по производству офицера младший тотчас сдавал ему командование (как произошло с кавалергардом Г. Г. Раухом).[794]

Многие источники содержат негативные оценки сводно-гвардейских частей, обоснованно считая невозможным восстановить старый полк в неизменном виде, так как принудительно мобилизационный способ набора солдат принижал и качество, и имя полка.[795] Бои подтвердили пессимизм добровольцев. Гвардейский отряд генерал-майора П. Э. Тилло (начштаба полковник А. А. Зайцов, оба семеновцы) осенью 1918 г. отличался лишь хорошим обмундированием и внешней, показной дисциплиной солдат. Превысившие штатный состав офицеры предпочитали держаться в тылу, а в ротах их было по трое-четверо; нередко происходило злоупотребление муштровкой. (Гвардейские командиры слабо вникали в бытовые мелочи и порой очень плохо знали личный состав даже в лицо.[796]) В итоге солдаты оказались столь ненадежны, а боевой дух столь невысок, что после замены на позициях 2-го батальона Марковского полка первая же махновская атака привела к глубокому отступлению гвардейцев — при их десятикратно превосходившей марковцев численности. Положение стабилизировал тот же 2-й батальон марковцев, на следующий день контратаковавший и выбивший противника.[797]

Неоднократно упоминались нестойкость, трусость, групповые дезертирства гвардейцев, в том числе и офицеров, на протяжении всей Гражданской войны. Частые ссылки на совпадение неожиданных ударов противника с участками, занятыми именно гвардейскими частями,[798] заставляют задуматься о степени их случайности. Достаточно правдоподобно выглядит предположение о контактах с неприятелем, принимая во внимание появление коммунистических ячеек даже у наивернейших дроздовцев и дальнейшую службу ряда офицеров гвардии в РККА,[799] Во всяком случае, осведомленность разведки Красной Армии о низком моральном состоянии и потому слабой боеспособности гвардейцев очевидна, ибо следовали целенаправленные удары по неустойчивым частям.

Поэтому командование использовало сводно-гвардейцев на второстепенных направлениях — например, в составе Войск Киевской области — да и то чаще держало в резерве, из которого выводило крайне неохотно, лишь «в ситуации крайней нужды».[800]Впрочем, имелись и другие соображения. Прежде всего, гвардейцы очень болезненно воспринимали потери в своих рядах, радикально отличаясь этим от прочих добровольцев, на что последние реагировали так: «Причина всегдашней распри армии с гвардией — совершенно ненужная самореклама».[801] Деникин же, панически боявшийся раскола движения (в чем косвенно признался в мемуарах[802]), старался использовать беспокойную когорту гвардейцев в «щадящем» режиме. Но в итоге росло недовольство добровольцев, отлично понимавших, что гвардию берегут. Второе соображение прямо следовало из разногласий армейцев и гвардейцев и заключалось в желании их снизить путем раздельного применения. Действительно, на киевском участке Сводно-Гвардейская дивизия официально числилась в ведении ВСЮР; несмотря на быструю сдачу города, остатки сводно-гвардейцев подчинили добровольцам только в Крыму, пополнив ими кутеповский корпус.[803] В дальнейшем отказ Врангеля от возрождения традиционных частей окончательно аннулировал надежды гвардейцев на развертывание.

Интересна оценка братоубийственной войны кадровыми гвардейцами, которая признавалась и необходимостью, и позором одновременно. Имеются сведения о протестах командира Гвардейского артиллерийского дивизиона полковника Б. Н. Шатилова против расстрелов пленных, производившихся чинами и сестрами милосердия 2-го Офицерского Конного Дроздовского полка.[804] Слащов предлагал упразднить на время ношение погон и сам никогда не появлялся не только в них, но и в уставной форме вообще. В эмиграции же, разжалованный Врангелем, он демонстративно надел мундир Финляндского полковника, заявляя, что был произведен в генералы незаконно и не протестует, но, получив полковничий чин от императора, подчинится только императорскому разжалованию.[805]

Сочетание идейных и бытовых противоречий с добровольцами способствовало оттоку ряда гвардейцев в другие армии. В 1919 г. группа преображенцев (Ц.Д. и Ю. Д. Литовченко, Стахович, Хвощинский и др.) уехала в Сибирь, к адмиралу A. B. Колчаку; лейб-гвардии Конного полка полковник В. В. Кушелев, пришедший с отрядом Дроздовского в должности вахмистра эскадрона, позже перевелся в Донскую армию и получил там 2-й Инородческий полк.[806] В то же время покидавшие Добровольческую армию гвардейцы руководствовались не только принципиальными, но и чисто карьерными соображениями. Так, среди мотиваций Литовченко главенствовала нехватка офицеров у Колчака, то есть наличие вакантных должностей, а осенью, уже в Сибири, он начал сожалеть об уходе — и только из-за личной непричастности к успеху добровольцев.[807]

Вплоть до эмиграции монархисты хранили неприязнь к добровольцам, не только за знаменитое «Царь нам не кумир», но и за «разобщение» Белого движения, исходя из собственной веры в монархическое будущее: «Мы боролись за спасение России, а они за спасение революции».[808] Часть гвардейских офицеров вообще вела борьбу одновременно и с большевиками, и с Добровольческой армией (как один из главарей «зеленых», лейб-гвардии КонноГренадерского полка полковник Н. В. Воронович[809]), или, подобно кадровому гвардейцу Омельяновичу-Павленко, возглавляла «партизанские» отряды, сотрудничавшие с белыми, но в армию не входила.[810] Вопрос неприсоединения к добровольцам для этой группы стоял бескомпромиссно.

Таким образом, гвардейские офицеры-добровольцы в целом, претендуя на корпоративную обособленность и движимые узкосословными понятиями и мелкими кастовыми интересами в сочетании с усвоением новых квазиценностей, приобретали маргинальное мировоззрение в наиболее ярком и неустойчивом виде.

Подводя итоги, отметим, что офицеры военного времени, преобладавшие в Добровольческой армии, были весьма далеки от кадровых устоев русского офицерского корпуса. Отсутствие сословной монолитности, случайное для многих проникновение в военную касту вело к крайней неуверенности и жажде самоутверждения, а сплочение в уникальную в своем роде офицерскую армию превращало их в суррогатную социальную субгруппу. Ориентации на поверхностное восприятие традиций, серьезные идейно-нравственные и социально-психологические деформации в сочетании с юношеским максимализмом и авантюрным романтизмом вызывало лихорадочное формирование особого, во многом нового мировоззренческого облика. Для мировоззрения офицеров-добровольцев характерны стремление к переоценке ценностей, амбициозно-мессианское самовосприятие при ощущении враждебно-безразличного превосходства над «чужаками», зачастую бессмысленная ритуальность, экстремистский радикализм и агрессивность, порождавшие жесткую корпоративность со сложной неформальной иерархией. Исходя из этого, неизбежен вывод о том, что добровольческое офицерство представляло собой специфическое маргинальное сообщество. Чрезвычайная нестабильность данного внешне устойчивого конгломерата, выражавшаяся в идеологических, социально-идеологических, политических, культурных и сословно-бытовых противоречиях и постоянных трениях лидеров и группировок, продолжила многократные и разнонаправленные расколы офицерского корпуса и стала одной из основных внутренних причин поражения добровольчества.