Предотвращенный Армагеддон. Распад Советского Союза, 1970–2000 - Стивен Коткин

Приняли бы Косово в НАТО? Неважно, находятся ли у власти в Вашингтоне республиканцы или демократы, и те и другие плохо понимают как причины неожиданного и мирного окончания холодной войны, так и геополитику новой эпохи, наступившей после распада СССР.

Уничтоженный собственными идеалами и элитой

Сосед Горбачёва по комнате в общежитии МГУ в начале 1950-х Зденек Млынарж вспоминал: молодой Михаил «как и все в то время, был сталинистом», проницательно добавляя, что «чтобы стать настоящим коммунистом-реформатором, просто необходимо было быть настоящим сталинистом». Млынарж говорил со знанием дела: бывший сталинист, он стал одним из тех, кто с 1966 года составлял реформистскую «Программу действий» Чехословацкой компартии, опубликованную в апреле 1968 года. К тому времени он уже был одним из главных идеологов «пражской весны», а его «Программа», говоря о свободе печати и праве на создание некоммунистических общественных организаций, в то же время признавала необходимость сохранения партийного руководства. Словом, это было что-то очень близкое к горбачёвской программе перестройки. Ещё в 1967-м приехавший в Москву объяснить политические планы чехословацкого руководства, Млынарж нашёл время посетить Горбачёва в Ставрополе. Они говорили об обновлённом, очищенном от сталинских «искажений» социализме — волшебной сказке образованных марксистских идеалистов их поколения[167]. На самом деле Ленин был не менее безжалостным диктатором, чем Сталин. Однако миф о том, что Ленин был совсем иной фигурой, о возможности исправить социализм с помощью партийного руководства сыграл колоссальную роль. В послевоенных условиях он оказал столь же разлагающее действие на советский режим, какое Первая мировая война оказала на империю Габсбургов.

Восхождение Горбачёва к вершинам власти в Москве не было предопределено, но не было и исторической случайностью. Оно было следствием неизбежной смены поколений в рядах партийного руководства. Даже незаурядное тактическое мастерство, которое позволило Горбачёву преодолеть все препятствия на пути разворачивания перестройки, не было случайным — ведь именно оно стало главной причиной его выдвижения как самого заметного представителя своего поколения. Робость Лигачёва также может показаться случайной — но ведь он был выдвинут на роль второго человека в партии самим Горбачёвым, который хорошо знал слабости своего заместителя и помнил о партийной истории. Именно память об удалении Хрущёва сплотившимися против него аппаратчиками заставила Горбачёва развалить в 1988 году аппарат ЦК КПСС, что дестабилизировало сам Союз. В свою очередь, не была случайностью и хрущёвская отставка. Под давлением логики событий Хрущёв сформулировал в качестве партийного ответа на сталинизм концепцию гуманистического социализма, но запущенные им реформы привели к его устранению от власти. Этот переворот и последующее осторожное правление Брежнева дали повод для ошибочного представления, что суть советской политики — в борьбе «реформаторов» и «консерваторов». Это заблуждение сбило с толку и самого Горбачёва, и бесчисленное множество тех, кто оценивал его политику. Между тем суть процесса была совсем в другом: реформы казались неизбежными, но они были равноценны дестабилизации ситуации.

Те немногие аналитики, кто, подобно диссиденту и эмигранту Владимиру Буковскому, действительно понял, что советская политика строится по принципу «Уловки–22»[168], предсказывали, что вслед за дестабилизирующей реформой произойдёт консервативный переворот, а потом начнётся новый цикл реформ и реакции[169]. Но вопреки Буковскому Горбачёв так и не совершил переворота. И вновь объяснение этому мы найдём у Млынаржа. В 1969 году, после того как советские танки задавили «пражскую весну», тот был исключён из партии, а спустя восемь лет присоединился к группе чехословацких интеллектуалов, художников и бывших аппаратчиков, призвавших режим к соблюдению прав человека: он стал одним из авторов документа, известного ныне как «Хартия 77». Млынарж сделал тем самым следующий шаг в своей эволюции бывшего сталиниста: обнаружив, что реформировать социализм невозможно, он отверг его, сохранив свои гуманистические принципы. То же самое случилось и с Горбачёвым[170]. Для него вернуться посреди перестроечного хаоса к сталинистским методам для сохранения системы означало бы не просто уничтожить свою репутацию во всём мире, но и предать собственные идеалы. После 1991 года Горбачёв остался при своих убеждениях, перестроив их на манер западной социал-демократии. У «падшего бога» оказалась не правая, а левая реинкарнация.

Только немногие из коллег Горбачёва по Политбюро разделяли его социалистический романтизм, но ещё меньше было тех, кто мог соперничать с ним в хитрости. Он знал, что противники его необычных инициатив разобщены и не решаются продемонстрировать своё недоверие генеральному секретарю. Используя престиж своей должности, он воздерживался от похвал кому-либо из членов Политбюро перед лицом остальных, зато наедине убеждал каждого из них в своей поддержке. За пределами же Политбюро, как он был уверен, партийная дисциплина не позволит его противникам голосовать против предложений, озвученных от имени партии[171]. Но перестройка была партийной программой не только по названию. Несмотря на свою власть и все свои ухищрения, Горбачёв смог так долго реализовывать свои идеи лишь потому, что всё, за что он выступал, полностью вписывалось в революционную парадигму: увеличить количество и качество промышленной продукции, укрепить мир, оживить компартию, активизировать массы, вдохнуть новую жизнь в Советы. Лишь в 1990–1991 годах он неохотно начал говорить о возможности рыночной экономики и о переустройстве Союза, спровоцировав обвинения со стороны догматичных партийцев в том, что он агент Вашингтона[172]. Однако не приходится сомневаться, что Горбачёв и его разрушительное стремление обрести гуманный социализм выросли из самого сердца самой советской системы.

Идеалы Октябрьской революции — мир изобилия, социальная справедливость, власть народа — воодушевляли и антикоммунистический популизм Бориса Ельцина (который сделал инструментом разрушения советской системы другой её фундаментальный элемент — союзные республики). Гласность обнажила (для тех, кто ещё этого не знал) тот факт, что идеалы революции воплощены в институтах, которые сделали эти идеалы не только неосуществлёнными, но и неосуществимыми. Гласность спровоцировала общее негодование, поскольку эти идеалы всё ещё не утратили своей силы и люди по-своему были им верны. Конечно, для многих значение имело уже не возрождение привычных идеалов, а свержение системы (к чему стремились немногочисленные диссиденты) или, наоборот, её увековечение (о чём мечтали многочисленные «патриоты»). Но любой, кто хоть какое-то время прожил в СССР в конце 1980-х и начале 1990-х, помнит, сколько страстной надежды было тогда в настроении людей. Но эта надежда была противоречивой и полной скептицизма, который коренился в глубоком отрыве КПСС от советской (демократической) власти и от идеала справедливости. Это уловил и Горбачёв в 1989 году во время Съезда народных депутатов, приковавшего к себе внимание всей страны. А затем пришёл Ельцин и пообещал воплотить те же идеалы без всякой