Александр Голубев - «Если мир обрушится на нашу Республику»: Советское общество и внешняя угроза в 1920-1940-е гг.

Вместе с тем представления о будущей войне, бытовавшие в массовом сознании, почти не являлись предметом научного исследования{33}. В общих работах, посвященных изучению массового сознания 1930-х гг., тема будущей войны либо полностью отсутствует{34}, либо только слегка затрагивается{35}. Правда, в последние годы опубликован ряд статей, принадлежащих автору данной монографии{36}.

В монографию О.В. Дружбы вошел специальный параграф «Картина будущей войны в общественном сознании 30-х годов»{37}. Однако как раз общественное сознание охарактеризовано там лишь в самом общем виде, к тому же достаточно односторонне. Большую часть параграфа занимают высказывания Сталина на тему о будущей войне, цитаты из советской прессы, характеристика книг и кинофильмов о будущей войне и т. п. Что касается представлений о войне, бытовавших среди населения, они, во-первых, проанализированы лишь применительно к предвоенным годам, и, во-вторых, анализ этот основан на нескольких мемуарах, дающих, однако, не совсем адекватную картину этих самых представлений.

В настоящей работе автор сознательно отказался от опоры на мемуары, используя их лишь в качестве отдельных иллюстраций. Как по цензурным соображениям (это относится прежде всего к мемуарам, выходившим в советское время, но не только), так и по причине естественной аберрации памяти, все они написаны с учетом понимания того, что происходило позднее[4]. Классическим примером может служить цитата из воспоминаний наркома авиационной промышленности А.И. Шахурина: «К тому времени, когда меня назначили наркомом (1940 г.), было совершенно ясно, что войны нам не избежать. Никто не ошибался и в отношении предполагаемого противника. Это могла быть только гитлеровская Германия»{38}. На самом деле в те годы не только в массовом сознании, но и среди военной и политической элиты, как будет показано ниже, существовали самые различные представления и об угрозе войны, и о предполагаемом противнике.

Данная монография основана в первую очередь на секретных информационных материалах 1920–1940-х гг., которые готовились для всех уровней политического руководства, отражали сиюминутную ситуацию (иногда в масштабе одного-двух дней, иногда недели, декады, месяца или нескольких месяцев) и не предназначались для широкого использования.

Система «обратной связи», старательно создававшаяся большевиками, заслуживает отдельного рассмотрения. Она была достаточно многоканальной. Совершенствовалась и расширялась унаследованная от старого режима система перлюстрации, причем полученные с ее помощью материалы регулярно представлялись высшему руководству страны — подобная практика была заведена еще В.И. Лениным. Если в 1918–1920 гг. цензоры выписывали лишь по несколько наиболее характерных фраз, то в 1924–1925 гг., отмечает современный исследователь, «письма копировались достаточно подробно: переписывалось все, что представляло интерес для информации о политических настроениях населения. Амплитуда выписок была широкой: условия повседневной жизни, обстановка в учебных заведениях, на предприятиях и в учреждениях, деревнях и воинских частях, сообщения о происшествиях и преступлениях, отношение к властям и их деятельности, суждения об образовании, культуре, религии и политике. Советская власть очень хотела знать подлинные настроения, мысли и чувства народных масс, не ограничиваясь тем, что высказывалось на собраниях, и материалами официальной печати»{39}.[5]

Подготовкой материалов, отражающих общественные настроения, занимался созданный в 1921 г. Информационный отдел ОГПУ; впрочем, материалы для него представляли и другие отделы, например, особый, секретный, контрразведывательный, восточный и др. (в 1931 г. информационный отдел вошел в состав секретно-политического отдела). В годы войны его функции выполняло Третье управление НКВД СССР.

Существовал весьма многочисленный аппарат осведомителей. Были созданы «в каждом государственном, общественном, кооперативном и частном учреждении или предприятии, а также в ВУЗ[ах] и там, где это представляется возможным» бюро содействия ГПУ, члены которых должны были систематически собирать информацию о всякого рода явлениях антисоветского характера, периодически представлять в ГПУ сводки о политическом состоянии личного состава учреждения или предприятия и т. д.{40}

В дневнике одного из бывших осведомителей НКВД, сохранившемся в «Народном архиве», есть такая запись за 1934 г.: «Вчера был в НКВД… 3 основные установки в моей работе. О настроениях масс по поводу революционного движения в Испании. Октябрьские торжества и разговоры. Не подготавляется ли покушение на Сталина…»{41}

Количество осведомителей, завербованных органами ОГПУ — НКВД в 20–40-е годы, неизвестно до сих пор. Существуют различные, как правило, преувеличенные оценки относительно масштабов агентурной сети. Однако соответствующие документы остаются под грифом «секретно»; более того, у части публикаторов есть тенденция даже упоминания о существовании агентуры (например, в информационных сводках) рассматривать как «раскрытие методов оперативной работы» и вычеркивать из документов. Впрочем, некоторое представление о масштабах агентурной сети могут дать отрывочные свидетельства: так, осенью 1941 г. часть агентурной московской сети была переведена на нелегальное положение на случай занятия города и области немцами. Эта часть составила по Москве 553 человека, по области 123 человека, всего 676 человек. По свидетельству Н.А. Ломагина, в годы войны в действующей армии численность осведомителей особых отделов составляла примерно 3% личного состава (в частности, в войсках Ленинградского фронта около 15 тыс. человек){42}.

Что касается «объектов» внимания, дело обстоит следующим образом. В годы нэпа председатель ВЧК Ф.Э. Дзержинский предлагал, в частности, следующее: «Надо всю интеллигенцию разбить по группам. Примерно: 1) беллетристы, 2) публицисты и политики; 3) экономисты (здесь необходимы подгруппы: а) финансисты, б) топливники, в) транспортники, г) торговля, д) кооперация и т. д.); 4) техники (здесь тоже подгруппы: 1) инженеры, 2) агрономы, 3) врачи, 4) генштабисты и т. д.); 5) профессора и преподаватели и т. д. и т. п. Сведения должны собираться нашими отделами в отдел по интеллигенции. На каждого интеллигента должно быть заведено дело [курсив мой — А.Г.] Каждая группа и подгруппа должна быть освещаема всесторонне компетентными товарищами, между которыми эти группы должны распределяться нашим отделом. Сведения должны проверяться с разных сторон, так, чтобы наше заключение было безошибочно и бесповоротно, чего до сих пор не было из-за спешности и односторонности освещения»{43}.

Сведения о настроениях интеллигенции время от времени попадали в качестве отдельного раздела в информационные сводки ОГПУ. Но, несмотря на указания Дзержинского, на практике особой важности настроениям этой «прослойки», как правило, не придавалось: так, в информационном сообщении ОГПУ по Уралу за июнь — август 1927 г. подчеркивалось: «О настроении интеллигенции как по отношению к войне, так и внутрипартийному положению никаких материалов не имеется. В этом отношении надо сказать, что учета настроений этой социальной группы не велось и не ведется в настоящий момент»{44}. В апреле 1924 г. Секретариат ЦК утвердил временное положение об информотделе, который состоял из подотделов: разработки местной информации; центральной информации; общего. Главная задача: «вовремя подмечать и улавливать потребности и настроения партии, рабочего класса и крестьянства». Бросается в глаза, что интеллигенция в этом перечне отсутствует.

Гораздо более подробно освещались настроения рабочих и крестьян{45}.

Как замечает по поводу подобных сводок современный исследователь, «относительность достоверности видится в тройной степени погрешности, присущим любым агентурным документам: во-первых, многое зависит от политических позиций, симпатий источника информации, во-вторых — от личности готовящего сводку или донесение, в-третьих, как известно, люди не всегда говорят вслух то, что думают на самом деле (как, впрочем, не всегда думают и о том, что и кому говорят). Вместе с тем отмеченные погрешности в большей мере влияют на персональные оценки и характеристики, единичные высказывания и отдельные факты. Для обобщений, выявления основных тенденций общественных настроений они не имеют решающего значения, поскольку в достаточной мере сглаживаются, нивелируются»{46}. При этом необходимо помнить, что в сводки, которые отправлялись «наверх», попадали, как правило, типичные, характерные высказывания, многократно встречавшиеся в донесениях агентуры, в материалах цензуры и т. д.{47}