Пантелеймон Кулиш - Отпадение Малороссии от Польши. Том 1

Общим советом было положено снарядить к московскому царю посольство, с луцким епископом Исакием Борисковичем во главе, и просить царя, чтоб он принял Малороссию со всеми Божиими церквами под свою высокую руку, а казаки-де готовы ему в том помогать. Если же того сделать нельзя, то дал бы в своей земле убежище всему днепровскому казачеству, а вместе с ним и православным архиереям, так как ставленникам иерусалимского патриарха Феофана угрожает «великое гонение от поляков», а «казакам кроме царского величества негде деться».

В Москве было не ново слышать заявление о готовности Малоруссов поддаться Восточному царю, как называли Михаила Федоровича. Об этом хлопотали монахи издавна, и не дальше как в 1622 году, один из новых архиереев, Исаия Копинский, согласил многих казаков и других жителей левого берега Днепра, «в случае притеснения от поляков», переселиться в Московское царство, о чем была послана им и челобитная в Москву. Но гостеприимная и щедрая по-своему Москва на подобные просьбы отвечала благоразумным молчанием. Ходатайство Борецкого об Ахии отбыла она небольшим подарком и пожеланием Оттоманусу всех благ в его намерении восстановить православное царство на месте Турции, а предложение присоединиться к России со всеми Божиими церквами отклонила замечанием, что эта мысль еще в самих малоруссах не утвердилась. «Но если вам и впредь от поляков будет утеснение в вере, а у вас будет против их соединенье и укрепленье, говорили собиратели Русской земли, вы об этом снова уведомьте великого государя и святейшего патриарха; тогда его царское величество и святейший патриарх будут о том мыслить, как православную веру и церкви Божии и вас всех от еретиков во избавленье видеть».

Незрел еще был плод великой мысли Иоанна III, возобновленный Филаретом Романовым, да и сама Москва не встала еще из разоренья, в которое повергли было ее омороченные иноверцами Русичи. Не мог еще озабоченный широким хозяйством своим дом Романовых взяться за продолжение дела Рюриковичей. Рано еще было московскому царю объявить себя собственником, отчичем и дедичем Русской земли, захваченной литвою и ляхвою. Не пришло еще для него время явиться, подобно веятелю на гумне, между смешанных элементов Речи Посполитой и отвеять польский элемент от русского на древнем нашем займище. Он дал только понять своим просителям, что будет мыслить о том, как освободить малорусское православие от латинских и немецких еретиков, которые, вооружаясь одни на других за обладание Русской землею, в то же самое время вооружали Русскую землю на самое себя.

Между тем Конецпольский употреблял все старания, чтобы казацких интересов не смешивать с интересами прочих классов.

Малорусское духовенство, теснимое униатами, не только грозило им казаками, не только укрывалось от судебных преследований Кунцевичей в стране, переполненной казацкими жилищами, но иногда, под гнетом беспомощности, бросая поповство, и само вступало в казаки. Поэтому в казацких бунтах, демонстрациях и притязаниях нередко слышался клерикальный голос. Оно, разумеется, в лице худших представителей своих, подучивало казаков на кровавую расправу с отступниками православия. Оно внушало казакам (а казаки, в свою очередь, внушали запуганным православникам), что король со всеми своими панами о том только и думает, чтоб уничтожить православные церкви. Оно (также сообща с казацкими бунтовщиками) пускало в ход нелепый, но в те тревожные времена казавшийся вероятным слухом, что правительство намерено выгубить весь Русский народ в Украине и заселить ее поляками да немцами.

И поборники православной самобытности, и поборники соединения двух церквей под папским главенством были раздражены взаимными обидами до крайности. Сам князь Збаражский, которому так трудно было исполнить роль великого посла в Царьграде, заподазривал наше духовенство (не указывая лиц) в подучивании казаков на самоуправство и называл его genus sceleste hominum [41]. Не мог иметь о нем лучшего понятия и Конецпольский, как человек, воспитанный в образованном обществе и возвышенный своим положением над поповскими дрязгами. Да и в самом деле странно было бы предполагать в большинстве наших попов и монахов такие чистые мысли о призвании православного духовенства, какие выражены его верховниками в «Советовании о Благочестии». Но политика велела Конецпольскому и предводительствуемой им коммиссии игнорировать прикосновенность духовных лиц к самоуправству добычников.

Конецпольский обращался к казакам, как римский полководец к мятежному легиону, строго внушая им, чтоб они не мешались в дела, не относящиеся к войску, и во все время своего гетманства не привлек ни одного попа и монаха к суду по подозрению в стачках с бунтовщиками. Точно так поступал он и с мещанами, которые больше всякого другого сословия пользовались казацкою добычею в качестве шинкарей и торгашей, между тем как их молодежь, бегая от отцов и мастеров в запорожскую вольницу, заставила даже правительство называть казаков, панами молодцами.

Казаки гнездились по всей Киевщине. С каждым монастырем, с каждой городской общиной, с каждым панским двором завязывались у них полуприятельские, полувраждебные связи, смотря по их услугам и по их беспорядочной, цыганской жизни. Наступить на казаков значило — наступить на всю Киевскую Украину.

Потребовать казаков к ответу пред военно-судную коммиссию со всеми прикосновенными к их преступлениям лицами значило — перетревожить всех оседлых жителей. Конецпольский знал, что этим он поднял бы на себя не только православных людей, но и местных панов других вероисповеданий. Поэтому он выгородил из казацкого самоуправства всех шляхтичей, которые делали казакам какие-либо adminicula [42], невзирая, что на эти adminicula указывали даже сеймовые постановления; выгородил всех мещан, которые поддерживали казачество не из одного страха перед его террором, и все духовенство, о котором со времен Наливайка не переставали носиться слухи, как о казацких наушниках.

Разосланные коронным гетманом универсалы так успокоили всех казацких сообщников, что казаки оставили украинские города, как иноплеменники, как случайные завоеватели, как безнаказанные притеснители, а мирные жители всех вероисповеданий спешили заявить свою покорность правительству, умывая руки от какой-либо солидарности с Запорожским войском. Наконец и самый крайний из так называемых казацких городов, Крылов, был оставлен людьми, которые не хотели подчиниться местным властям и, в качестве подсудимых только Запорожскому войску, хозяйничали в Украине по мере господствовавшей здесь неурядицы.

Навстречу казацким отрядам, подвигавшимся вниз Днепра по правой стороне его, вышел из Запорожья казацкий гетман Жмайло, с так называемою арматою, под которою разумелся подвижной капитул запорожского рыцарства вместе с артиллериею.

Жмайло был диктатор, избранный голотою для устрашения сравнительно зажиточных и оседлых казаков. До сих пор казаки уклонялись от ответа перед военно-судною коммиссиею Конецпольского, ссылаясь на отсутствие своего запорожского гетмана. Без него-де не смели они ни покориться коронному гетману, ни защищать оружием казацкие вольности. Теперь собралось их до сорока тысяч в виду королевских коммиссаров, сопровождаемых тридцатитысячным войском. 

Соперники шляхетской республики решились помериться с нею силою. Таково было их оправдание перед королем и Речью Посполитою. Но первый день битвы, которая со стороны Конецпольского была только рекогносцировкою, заставил казаков отступить. Выкравшись из-под наблюдательных пунктов коронного и панского войска, казаки Жмайла, с необыкновенным искусством бегства, углубились в лесную и болотистую трущобу, называемую Медвежьими Лозами. Позади себя оставили они несколько трудных переправ через днепровские «затоны», и прикрыли их сильными отрядами конницы. Конецпольский овладевал одной переправой за другою с таким же мужеством, с каким казаки их защищали, и настигнул казацкий табор у Курукова озера, откуда Жмайлу некуда было двинуться далее. Произошел ожесточенный бой, в котором Конецпольский лично ходил в атаку, и едва не погиб в устроенной ему засаде. Казаки дрались отчаянно; но перевес военного искусства с противной стороны был слишком велик. В распоряжении Конецпольского находились иноземные артиллеристы. Они устроили в разных пунктах нидерландские шанцы, и меткими выстрелами наносили казакам страшные потери. Жмайло попросил пощады.

Пощада была дана казакам тотчас, но под условием переписаться в шесть тысяч реестровиков и сжечь морские челны в присутствии коронных чиновников.

Здесь украинские землевладельцы, между которыми были и православные, поставили казакам на вид их преступления, которых не могло бы терпеть, говорили они, ни одно правительство. Казаков корили всего больше за морские походы, которыми они навлекали на государство опасную Турецкую войну, и в особенности за морской набег во время пребывания в Царьграде великого посла. Их обвиняли в том: