Константин Федин - Необыкновенное лето (Трилогия - 2)

Егор Павлович сразу, однако, как-то заиграл, взяв шутливый, пожалуй насмешливый, тон, к которому прибегают люди независимые, старающиеся показать, что они за себя постоят, если их чувство равенства будет задето чьим-нибудь превосходством. Это - одна из чувствительных заноз, мешающих непринужденности отношения некоторых даже тонких людей провинции к так называемым столичным птицам: боязнь оказаться ущемленными часто лишает гордецов возможности, в свою очередь, обнаружить истинное превосходство над такими птицами.

Произойди первое свидание приятелей наедине, оно прошло бы совсем иначе. А тут Цветухина изучали сразу и Анастасия Германовна, встретившая его с обаятельным, хотя почти артистическим расположением, и взволнованный Дорогомилов, о котором Егор Павлович слышал, как о своем присяжном поклоннике. Вдобавок, встреча сопровождалась одним смешным обстоятельством, толкнувшим Пастухова к игривости, так что, против ожиданий, все пошло слегка вкривь.

С Цветухиным явилась девушка, отрекомендованная им запросто: "Моя ученица Аночка". Она оказалась знакомой Дорогомилова, но, несмотря на это, в первый миг очень смутилась, будто попала бог знает куда, и сразу отступила в тень, за этажерку, с таким вежливо умоляющим выражением лица, словно просила о себе забыть. Оттуда она и выглядывала, наблюдая особенно за Пастуховым.

- Что, старый революционер? - чуть ли не со второй фразы после "здравствуй", пожаловал Цветухин. - Воевать приехал?

Он со вкусом потер руки, точно хотел сказать, что, мол, вот я сейчас возьму тебя в работу!

- Это ты, говорят, здесь воюешь, - усмехнулся Пастухов. - Взорвать театр собрался?

- Мы - что! Перелицовываем, что можем, как костюмеры. Из рогожки парчу делаем. А ты залетел в самое поднебесье. Не достанешь. Революцию делал. От царской охранки пострадал!

Цветухин шельмовски сощурил один глаз, но не настолько, чтобы это можно было счесть за подмигиванье.

- Я-то при чем? - сказал Пастухов, и усмешка его сделалась неподвижной. - Это все ваш Мерцалов.

- Да уж там наш или не наш! Мерцалов или не Мерцалов! Только теперь весь город знает про р-революционные заслуги Александра Пастухова.

- Разве это плохо? - спросила Анастасия Германовна в обворожительном испуге.

- Помилуйте! Помилуйте! - вскрикнул Цветухин и потом сразу опустился до шепота, прикрывая рот указательным пальцем: - Оч-чень, оч-чень хорошо! Замечательно! И, между нами, в высшей степени своевременно!

Он громко засмеялся и опять сощурил глаз.

- У тебя тик? - полюбопытствовал Пастухов.

Ощупывая свое лицо, Цветухин быстро перешел на крайнюю озабоченность.

- Тик? Почему тик? Ты что-нибудь заметил? Ты меня убиваешь. Аночка! У меня тик, а?

- У тебя глаз дергается, - сказал Пастухов.

- Ах, глаз! - снова засмеялся Цветухин. - Так это он ослеплен видом испытанного в боях революционера!

- Ладно, ладно! Вместе ведь прошли наш доблестный путь благородный...

- Ты уверен? - тихо и серьезно сказал Цветухин.

- Не столько уверен, сколько помню, как ты трясся при мысли о жандармах.

Взгляд Цветухина сделался странно отвлеченным.

- Это хорошо, что ты не совсем уверен, - проговорил он вскользь и, выдержав паузу, спросил еще серьезнее: - Ты не допускаешь, что с моей стороны это могла быть конспирация?

- То есть ты трясся... для конспирации?

- Вот именно. Для конспирации.

- От кого?

- От тебя.

Они посмотрели друг на друга в молчании, Цветухин затаенно-многозначительным взором, его приятель - часто и мелко моргая легкими веками.

Вдруг Егор Павлович захохотал, навалился на Пастухова, туго обхватил его плотный стан и, хлопая ладонями по спине, как делают, разогреваясь на морозе, стал выкрикивать сквозь хохот:

- Поверил! Поверил! Поверил!

Все развеселились, и Пастухов, высвобождая себя из объятий, подобревшим тоном пропел:

- Ну-ну, ступай к черту, комедиант несчастный...

- Погоди, мы еще вернемся к твоей биографии. А сейчас - два вопроса. Во-первых: употребляешь?

- У тебя есть? - недоверчиво спросил Пастухов.

Цветухин, откидывая полу пиджака, показал на вздутый брючный карман.

- Не верю, - скороговоркой буркнул Пастухов.

Цветухин медленно вытянул на свет бутылку с коричневатой жидкостью.

- Не верю, - холодно повторил Александр Владимирович.

Цветухин, оглядев все углы комнаты, истово перекрестился на окно.

- Все равно не верю. Что это?

Цветухин зажмурился и чуть-чуть покачал головой.

- Что за зелье, я тебя спрашиваю, комедиант?

- Пер-вач, - сценическим шепотом произнес Цветухин и вскинул брови до предела.

- Не может быть, - сказал Александр Владимирович потрясенным голосом. - Немыслимо. Неправдоподобно. Противоречит естеству человеческого разумения. Убью, если врешь, Егор!

- Аночка, подтверди! - с мольбой попросил Цветухин.

- Есть ли хоть крупица правды в том, что говорит этот безрассудный человек? - строго обратился к ней Александр Владимирович. - Спиртоносит ли хоть самую малость содержимое этого убогого сосуда?

- К сожалению, да, - улыбнулась из своего укрытия Аночка.

Пастухов взял у Егора Павловича бутылку, приподнял к свету, проницательно вгляделся в загадочный туман влаги, внезапно прокричал:

- А-ся! Немедленно на стол стюдень!

- Боже мой, сколько шуму! - ответила Ася, делая перепуганное лицо и в то же время премило смеясь Аночке, как естественной союзнице.

- Воболка! - неожиданно тонко воскликнул Дорогомилов. - Есть провяленная весенняя астраханская воболка!

Он с прихода гостей не проронил ни звука, сначала не понимая, что происходит - ссорятся ли друзья или шутят, а потом чувствуя, как завораживают и тянут за собою переливы и прыжки цветухинской игры. Раньше Егор Павлович доставлял ему глубоко интимные переживания. Актер был зрелищем, резко отделенным непереходимой чертой: он действовал, а Дорогомилов смотрел. Теперь никакой черты не было, зрелище вошло в самый дом Дорогомилова и звало не к созерцанию, а к действию наравне с актером. Это было невероятно: Арсений Романович будто попал на сцену и участвовал в одном спектакле с Цветухиным!

Но, воскликнув насчет воболки, Арсений Романович тут же застеснялся, потому что все стали глядеть на него с ожиданием - что же он теперь сделает, и ему непременно надо было что-нибудь сделать. Пастухов рассматривал его зашевелившиеся космы с таким изумлением, будто эти сивые пряди волос вдруг ожили на манекене в пыльном окне парикмахерской. Дорогомилов замер. Тогда Александр Владимирович подвинулся к нему, тронул мягко под локоток и произнес, слегка загнусавив, мучительно и сладострастно:

- Арсений Романович, милый! Поколотите! Поколотите! Поколотите ее об угол плиты. Покрепче. Пока не проступят соки. Потом облупите и надерите, родной мой, со спинки, с балычка, этаких тоненьких ремешков. От хвостика к головке.

Цветухин туго зажмурил глаза.

- Ремешками такими, ремешками! - изнывая, договорил Пастухов и тоже зажмурился.

- Чую! Чую настоящего земляка! И отлично понимаю! - опять воскликнул Дорогомилов, и все сразу задвигались в неодолимой потребности скорее все устроить.

Но Егор Павлович дирижерским мановением остановил беспокойство, плавно приблизился к Аночке, взял ее за руку, которой она не хотела давать, и потянул на середину комнаты.

- Прежде чем выпить за повстречанье, - сказал он торжественно, - нам предстоит решить еще один, не терпящий отлагательства, технический вопрос. Фатальный случай сковал это молодое существо...

- Егор Павлович, ну, право же, не надо! - противилась Аночка. Пунцовая краска занялась у нее на всем лице, и она как-то неловко пятилась, продолжая вырывать свою руку. - Я чувствую себя совсем хорошо!

- А вы не стесняйтесь, - приободрила ее Анастасия Германовна и с женской догадливостью спросила: - У вас каблук оторвался. Правда?

- Бедняжка просто стоит на гвозде! - возбужденно подхватил Егор Павлович. - Каюсь, вина моя. Мы шли через трамвайную линию, Аночка угодила каблуком в рельс, - кнак! - и понимаете? Я бросился на выручку, нашел какой-то там булыжник, стал приколачивать, и знаете - вот эдакий гвоздище, из-под стельки, - ужас! И ничего я не мог поделать! Как мы дошли? - понять невозможно...

- Как вы дошли! - лукаво переговорил Пастухов.

- Как дошли! - не сообразил сразу Егор Павлович, но приостановился: А что?

- Ничего. Ты ведь про бедняжку Аночку? Или, может, у тебя тоже гвоздь в башмаке?

- Ну, конечно, про Аночку. Но ведь... сердце-то не железное?

- Не железное, - быстро согласился Пастухов.

- А вы разуйтесь, - сказала Анастасия Германовна так ласково и проникновенно, будто давала совет по крайне секретному делу.

Егор Павлович пододвинул Аночке стул. Она села. Он с ловкостью стал на одно колено, чтобы помочь ей снять туфлю. Но она тотчас вскочила, отбежала, прихрамывая, назад к этажерке, стряхнула прочь туфлю и по-журавлиному подобрала разутую ногу. Смущения ее как не бывало, - она баловливо посматривала на всех, следя за преувеличенным переполохом, поднятым Егором Павловичем.