Византийская астрология. Наука между православием и магией - Пол Магдалино

между последними энциклопедическими проектами около 990 г. и появлением первых трудов Иоанна Мавропода, Михаила Пселла и Христофора Митилинского после 1040 г. трудно определить с точки зрения культуры. Он во многом совпадает с самостоятельным правлением Василия II (976–1025), после того как в 985 г. тот освободился от опеки своего первого министра и незаконнорожденного дяди — евнуха-паракимомена Василия[411]. Согласно Пселлу, Василий II презирал людей пера, и они лишись императорского покровительства[412]. Это, конечно, карикатура, но современники ее не опровергают: их отношения с воинственным и скупым императором, похоже, были довольно холодными[413]. Он представлял резкий контраст как с паракимоменом Василием, свободомыслящим и начитанным меценатом, продолжателем энциклопедизма Константина Багрянородного[414], так и с Константином IX Мономахом (1042–1055), основавшим Константинопольский «университет» и давшим импульс карьере нескольких интеллектуалов, в том числе Пселла[415]. Как бы то ни было, Пселл утверждает, что, несмотря на отношение Василия, риторы и философы во время его правления процветали. Что касается риторики, то об этом косвенно свидетельствуюттруды Льва Диакона, Льва Синадского, Иоанна Геометра и других поэтов[416]; напротив, такого подтверждения нет для философии, если только под ней не понимать математические науки. Тем не менее при Василии ΙΙ астрология демонстрирует замечательную активность, беспрецедентную со времен поздней Античности[417]. У нас есть гороскопы, датированные 972 (12 сентября)[418], 977 (7 мая)[419], 984 (11 октября)[420], 1002 (21 сентября)[421], 1003 (7 декабря)[422], 1006 (15 сентября)[423], 1007 (1 июня)[424] и 1011 (29 августа, 13 октября)[425] годами; вспомним также заметку, дающую астрологическое объяснение землетрясению 989 года[426]. «Халдейская додекаэтерида», т. е. серия предсказаний на двенадцатилетний цикл, соответствующий знакам зодиака, датирована 996 г.[427] Согласно Д. Пингри, книга Абу Машара о рождениях и, возможно, другие произведения арабской астрологии, были переведены на греческий язык около 1000 г.[428] Первые греческие астрологические и алхимические рукописи относятся к тому же времени. Не было недостатка и в чисто астрономических текстах: Par. gr. 2423 содержит трактат с наблюдениями, датированными 1003 и 1007 гг.[429] В 1007 г. некий Роман, впоследствии ставший асикритом и судьей Селевкии, составил учебник по логике и квадривиуму, где раздел по астрономии завершается, в соответствии с александрийской школьной программой, изложением элементов астрологии для определения эффектов (ἀποτελέσματα) планетарных аспектов[430]. Конечно, автор добавляет сюда критику астрономов, которые стремятся стать пророками, предсказывая вещи, которые зависят не от природы, но от божественного Провидения и человеческой воли (προαίρεσις), что уже неподвластно науке[431]. Однако он согласен, что все планеты оказывают естественное влияние на мир.

Если для данного труда автор известен, то иначе дело обстоит, к сожалению, с астрономическо-астрологическими текстами. Пингри связывает их с тем Демофилом, который упоминается в заметке о землетрясении 989 г., но, хотя речь идет об астрологе того времени, имя его, безусловно, восходит к Античности. Неизвестно, порождена ли вся астрологическая активность между 972 и 1019 гг. одним, двумя или более астрологами и в какой степени она связана с императорским двором. В рассказе Льва Диакона о комете 975 г. можно увидеть косвенный упрек астрологам, с которыми консультировались Василий II или его брат-соправитель Константин VIII[432]. Не исключено, что один из тех двух ученых, которые дали оптимистическое, но ложное истолкование кометы Иоанну Цимисхию, были среди этих астрологов: Стефан Никомидийский действительно оставался влиятельным в Константинопольской Церкви человеком на тот момент, когда Лев писал свою «Историю». В любом случае примечательно, что деятельность астрологов при Василии II не оставила никаких следов в историях его правления, в том числе в «Хронографии» Михаила Пселла, который изучал среди всего прочего и астрологию.

Михаил Пселл. Действительно, по своей хвастливости он не преминул указать на каждую интеллектуальную сферу, к которой прикасался. Таким образом, Пселл (около 1018–1093[433]) — это первая фигура, которую можно связать с византийской астрологией XI в. По его собственному мнению, он был единственным виновником возрождения науки и литературы, ознаменовавшего его эпоху[434]. Возможно, он преувеличивает, но его труды выделяются как своим объемом, так и разнообразием. У него было много учеников, и его карьера длилась целых сорок лет, в течение которых имя Пселла постоянно было на слуху у правившего императора. Он был энтузиастом науки, увлекая ей других. Для XI в. он значил даже больше, чем Фотий — для IX в., потому что он интересовался теми науками, к которым Фотий относился с недоверием или безразличием. Скорее, он сочетал роли Фотия и Льва Математика, будучи при этом в меньшей мере поэтом, чем последний, и энциклопедистом, чем первый, хотя и большим ритором и философом, чем каждый из них. В наши дни особенно ценится риторическая и гуманистическая сторона его творчества: его «Хронография», его письма, его речи, вообще та часть его наследия, которая касается человека и общества. Но при этом несправедливо пренебрегают философской стороной его творчества, которую начали ценить в недавних исследованиях, основанных на новых изданиях текстов[435].

Пселл рассматривал себя, прежде всего, как философа. Его считали последователем Платона[436], но он занимался также аристотелевской наукой и логикой. Согласно его собственному рассказу о своем образовании, изучение Платона и Аристотеля он считал лишь отправной точкой для долгого плавания по неоплатонизму: чтобы, миновав Плотина, Порфирия и Ямвлиха, добраться «до удивительнейшего Прокла, где я, остановившись, как в широчайшей гавани, стал вытягивать оттуда всю науку и детали идей». Оттолк-нувшись от этой неоплатонической основы, он обратился к изучению математических наук, включая музыку и астрономию, «и если какие другие дисциплины (μαθήσεις) зависят от них, я не пренебрег ни одной из них»[437]. Эти науки предоставили ему доступ к «мудрости выше доказательств», в которую он углубился, изучая «некоторые оккультные книги» (τισι βιβλίοις ἀρρήτοις). Он не утверждает, что овладел ею в точности, и не поверил бы никому другому, кто вздумал бы этим хвастаться, но, по его мнению, вполне разумно пройти все науки, чтобы иметь о них представление, а затем вернуться к той, в которой специализируешься. Пселл определяет свою собственную специальность то как смесь философии и риторики, то как «философию, которая дополняет тайну нашего богословия», т. е. богословия Церкви.

Тот философский автопортрет, который Пселл набросал в своей «Хронографии», подтверждается совокупностью его трудов. Он предстает перед нами как ораторствующий философ, излагающий неоплатоническую метафизику. Подобно Проклу, которого он хорошо знает и которым восхищается, его глубоко привлекает все эзотерическое[438]: у него часто встречаются слова, обозначающие оккультное: