О чем молчит соловей. Филологические новеллы о русской культуре от Петра Великого до кобылы Буденного - Илья Юрьевич Виницкий

сквозь призму этой почтенной традиции открываются и незамеченные шутки Чехова, спрятанные в изображении того же Епиходова и подчеркивающие его хроническое бессилие:

Епиходов. Вот, Ермолай Алексеич, позвольте вам присовокупить, купил я себе третьего дня сапоги, а они, смею вас уверить, скрипят так, что нет никакой возможности. Чем бы смазать?

Лопахин. Отстань. Надоел.

Епиходов. Каждый день случается со мной какое-нибудь несчастье. И я не ропщу, привык и даже улыбаюсь (с. 198).

А вот похожий мотив у Баркова (в другой пародийной трагедии):

Клитемнестра

Еще я позабыла

Сказать вам, чтоб сперва не так ей больно было,

И чтоб вы на себя последний взяли труд

Побольше чем-нибудь край смазати до зуд —

Пихаться с тем легко и мериновым скалом,

И узки сапоги вить смазывают салом.

Дурносов

Я все уж способы потщусь употребить,

Дабы сколь будет льзя, в княжну полегче вбить10.

Впрочем, на сознательном использовании этой переклички я не настаиваю. Возможно, просто смешная и говорящая связь. Гораздо более важной мне представляется востребованность барковской срамной трагедии о слабосильном Ебихуде в чеховскую эпоху, на которую в свое время указал известный критик Михаил Золотоносов. Он предположил, что Чехов заимствовал одну из реплик героя своего рассказа «Тайный советник» (1886) из пьесы Александра Островского и Николая Соловьева «Светит, да не греет» (1880), в которой схожие слова произносит значительный чиновник 50 лет Худобаев, постоянно жалующийся на головные боли, «головокружение, притом же спинные страдания и разное внутреннее расстройство»11. Имя этого «бессильного» жениха, безуспешно домогающегося Анны Реневой, исследователь возводит к драме Баркова «Ебихуд». В свою очередь, Реневу Золотоносов сравнивает с барковской княжной Празднокрасой.

Добавлю, что еще в 1923 году специалист по творчеству Островского Сергей Елеонский назвал драму «Светит, да не греет» «предвосхищенным замыслом» «Вишневого сада», а образ Реневой – прообразом чеховской Раневской (пьеса Островского и Соловьева впервые была поставлена в Малом театре в 1880 году, возобновлена в 1901 году и была известна Чехову)12. В контексте нашей дискуссии образ Худобаева из этой пьесы может быть понят как своеобразный посредник, соединяющий барковскую традицию осмеяния полового бессилия с «Вишневым садом».

* * *

Перейду к выводам. Их у меня три, и они тесно связаны друг с другом.

Во-первых, значение имени чеховского героя восходит к барковиане и означает не псевдогреческую кличку «обделанный» или древнерусское «похотливый», но «худой любовник», не способный к исполнению сексуальной функции (выбор Дуняши, как и Праздноздокрасы Баркова, тут понятен)13.

Во-вторых, рассмотренная выше фамильная шутка Чехова, характерная для унаследованной им «гимназической» традиции словесных кличек, как я полагаю, высвечивает важную проблему, относящуюся к жанровой и идеологической генеалогии комедии «Вишневый сад». Фамилия хронического неудачника, постоянно изъясняющегося искусственным слогом, не только отсылает нас к непристойной пародийной трагедии XVIII века о потентате-импотенте, служащей шутливо-озорной подсветкой печальной интриги чеховской драмы, но и символически подчеркивает центральную тему «Вишневого сада» – бессилия, «нравственной импотенции» ее обреченных историей персонажей (доктор Чехов, лечивший пациентов от полового бессилия, и сам, как полагают некоторые биографы, им страдавший, использовал этот медицинский диагноз для метафорической – социально-этической – характеристики состояния современного героя).

На значимость этой темы (вне связи с барковским персонажем) указывает и американский ученый Спенсер Голуб в опубликованном в 2007 году философическом эссе о Епиходове, озаглавленном «Бессилие» (Incapacity): «Знаки импотенции всюду окружают его и чаще всего им же и создаются»14. Он носит в кармане пистолет, который не функционален, не заряжен и, разумеется, не производит никакого шума: «Это один лишь знак». Хотя его гитара издает звуки, похожие на стрельбу, другие персонажи закрывают уши руками, когда слышат игру этого незадачливого шута.

В-третьих, можно сказать, что современная эпоха в идеологии «Вишневого сада» представлена как время пассивных унылых ебихудов. Показательно, что именно Епиходова упоминает при расставании с Варей в последнем акте комедии Лопахин: «А я в Харьков уезжаю сейчас… вот с этим поездом. Дела много. А тут во дворе оставляю Епиходова… Я его нанял». Вспомним здесь и еще одного синонимичного в этом отношении Епиходову персонажа, Леонида Андреевича Гаева, который все время бормочет бильярдные термины, но своего кия у него-то, как напомнил нам Марк Липовецкий, и нет. Наконец, в интересующем нас «кийском» контексте обнажается и включается в действие и народное значение имени оставшегося в обреченном доме старика Фирса: «фирс» – одно из народных обозначений фаллоса – упоминается в старинных лечебниках и заговорах против полового бессилия («невставухи»): «Как у стоячей бутылки горлышко / Завсегда стоит прямо и бодро, / Так бы и у раба Божия… / Завсегда фирс стоял на / Свою жену Рабу Божию… / И во всякое время / Для любви и для похоти телесныя. Аминь. Аминь. Аминь»15; знахарь колдует, чтобы у пациента «фирс не гнулся, не ломился против женския плоти и хоти и против памятныя кости отныне и до веку»16. Как очень точно заметил указавший нам на этот ключ к имени персонажа Борис Куприянов: «Забыть Фирса – это конец эротизма».

О том, что этот социально-сексуальный символизм чеховской комедии (имеется в виду образ сломанного кия – хребта дворянской интеллигенции) «считывался» современниками, свидетельствуют их многочисленные отклики, начиная от общеизвестного вердикта Максима Горького, что в этой комедии выводятся «слезоточивая Раневская и другие бывшие хозяева „Вишневого сада“ – эгоистичные, как дети, и дряблые, как старики», опоздавшие «вовремя умереть» и ноющие, «ничего не видя вокруг себя, ничего не понимая, – паразиты, лишенные силы снова присосаться к жизни»17. А еще раньше критик Виктор Буренин привел мнение «скептиков», обвинявших Чехова, что в пьесе «Иванов» он выставил «какого-то вялого и кислого импотента, с психопатической закваской» и «претендует в этом импотенте на создание типа героя нашего времени»18. Иначе говоря, бессильный Епиходов – это эпоним представленной в чеховской комедии эпохи (вроде старика Козлодоева в застойные 1980-е).

«Ибо у кого импотенция, – признавался А. П. Чехов А. С. Суворину в сентябре 1897 года, – тому ничего больше не остается, как изнемогать»19.

Post Scriptum

Нам остается только добавить, что восходящая к русской непристойной драме и канонизированная Чеховым по отношению к современному ему образованному обществу тема «полового бессилия» впоследствии политизировалась (и тривиализировалась) в советской антиинтеллигентской (физиологически уничижительной) риторике, причем, как я думаю, в той же подспудной барковианской огласовке. Достаточно вспомнить образ слабосильного эротомана Васисуалия Лоханкина, заговорившего невыдержанными