Федор Степун - Сочинения

К сожалению, все та же деспотия последнего слова оказывает большое влияние не только на характер современного творчества, но и на стиль и дух всей современной жизни: из нее все заметнее и быстрее исчезают личности и в ней все быстрее и быстрее нарождаются специалисты. Этим ученым специалистам мы обязаны всеми внешними усовершенствованиями нашей жизни, но и исчезновением из нее личности и всеобещающих целостных постижений, без которых мы и в научном свете двигаемся, как впотьмах. Живых глаз, которыми личность смотрит на мир, ни научными, ни даже религиозными точками зрения заменить нельзя.

Политический строй современной Европы — строй парламентарной демократии — не только не в силах бороться с этим процессом, но он всем своим существом ускоряет его.

Не надо быть верующим христианином, чтобы видеть, что корни европейской культуры таятся в христианстве с его двумя Ветхими Заветами: еврейским и античным. Нынешняя Европа своих корней не помнит и все более и более пытается цвести срезанными с этих корней цветами: свободой без связи с истиной («познайте истину, и истина сделает вас свободными»), личностью, отрицающей свое богоподобие (Бог создал человека по образу и подобию Своему), и правом, давно забывшим как правду-истину, так и правду-справедливость, и потому с чистой совестью защищающим коллективные интересы конкурирующих друг с другом хозяйственных и политических коллективов, результатом чего является все шире разливающаяся по всему миру революционная волна.

Набросанная мною картина все более стареющей Европы не представляет собой ничего нового, в чем я вижу не ее недостаток, а скорее, ее достоинство. Уже славянофилы убежденно нападали на утрату западноевропейской культурой начала духовной целостности. Будучи воспитанниками немецкой философии, они тем не менее убежденно отрицали ее отвлеченно-рационалистический характер. Памятуя, что «в начале бе Слово», они требовали, чтобы и философия жила живым многосмысленным словом, а не закостенелыми понятиями (Киреевский), бессильными, «как труп, отразить жизнь».

С утратой духовной целостности в многогранном слове связан, по мнению славянофилов, и атомизм западной культуры и жизни. И действительно, спрашивают славянофилы, по какой дороге идти Западу, когда дорог у него много и каждая ведет в другую сторону: богословие — в Царство небесное, философия — к чистому разуму (Гегель), искусство — к бесцельной целесообразности (Кант), государствоведение — к представлению, что государство это Бог на земле.

Эта славянофильская критика Запада была во второй половине XIX века углублена и развита Владимиром Соловьевым, как в критике отвлеченных начал, так и в критике западной философии. От Соловьева она в сильно измененной форме перешла к Бердяеву и ряду других мыслителей. Но при всей своей теоретической резкости она у названных философов и политиков никогда не превращалась в заносчивое отрицание Запада. Уже в своих «Русских ночах» — классической книге русского романтизма, кн. Одоевский сознательно провозглашает молодую Россию не противницей, а преемницей Европы. «Углубитесь, — пишет он, — в православный Восток, и вы поймете, отчего лучшие ваши умы выносят из последних глубин своей души совершенно те же верования, которые издавна сияют на славянских скрижалях». И даже у славянофильствующего Погодина повторяется мнение, что «В высшей мировой экономии Запад так же незаменим, как и Восток». Из всего этого вырастает уже цитированное мною убеждение Достоевского, что быть русским значит быть всечеловеком.

Большевистская революция на первый взгляд до неузнаваемости исказила это гармоническое взаимоотношение между целостным русским сознанием и культурно-политическим атомизмом западноевропейской цивилизации. На самом же деле она только обострила его. Обострила тем, что, не отрицая русский принцип целостности, она превратила его из боготворческого в богоненавистнический, во-вторых, и тем, что вскрыла бессилие европейского идеала демократического плюрализма, — который защищало Временное Правительство, — справиться с проблемой восставшей против самой себя России.

Задача исследования причин этой не только нашей, но и мировой трагедии, связанной с большевизмом, выпала прежде всего на русскую эмиграцию. В нашу задачу вошли: защита России от большевизма, но и признание большевизма как русского начала и русской вины; раскрытие Европе глаз на то, что своим стремлением политически нажиться на русской трагедии она ввергла и себя в таковую же, но только более бессмысленную, имя которой гитлеризм; показать религиозно пустеющему Западу, что история все еще движется верой, которой в Европе не осталось, но которая в большевизме все же была; показать, что как природа не терпит пустоты, так и история не терпит безбожия, хотя бы и богоненавистнического.

Заменить эмиграцию в осуществлении этих, лишь бегло намеченных, задач европейцы, конечно, не могли, так как всякое миросозерцание неизбежно связано с местом пребывания созерцающего, — оно же уготовляется каждому судьбой.

Нельзя сказать, чтобы русская, особенно первопризывная, эмиграция мало потрудилась над разрешением намеченных мною задач. Без эмигрантских богословских, философских и исторических работ над вскрытием сущности большевизма и осмысливанием русской трагедии, без описания мученичества Православной Церкви и русской интеллигенции Европа, безусловно, не дошла бы хотя бы до того понимания нашей катастрофы, до которого она все же дошла. Многое раскрыли Западу и расцветшие в эмиграции русские писатели. Большую роль также сыграло и общение эмигрантов с руководящими людьми Запада, с представителями Церкви и науки. Немалое значение имело и назначение русских эмигрантов на американские и европейские кафедры. Новая эмиграция внесла в стареющую первопризывную новые начала: она раскрыла и старым эмигрантам, и европейцам уже исчезавшую из наших глаз духовную жизнь страдающей России и избавила тех эмигрантов, в которых остались еще живые души, от эмигрантской надменности и реакционности, от того, что я привык называть «эмигрантщиной» в смысле отрицательного начала.

Работа эта не кончена: все меняющиеся положение советской России и отношение к ней Запада ставят перед эмигрантами новые задачи. Отрекаться от них и по второстепенным бытовым соображениям переходить из стана эмигрантов в ряды обывателей-беженцев является сейчас весьма тяжелым преступлением перед судьбами России.

Примечания

В предлагаемое широким кругам философско-литературной общественности издание бранных философско-публицисгических текстов Ф.А.Степуна, выходящих в таком объеме на родине мыслителя впервые, включены работы, создававшиеся им в разные периоды его жизни.

Тексты печатаются по новой орфографии с сохранением некоторых особенностей авторского написания (напр. большевицкий наряду с большевистский). Явные опечатки исправлены без специального о том указания.

К настоящему времени архивы Степуна разработаны недостаточно. Не всегда доступны также первопубликации мыслителя, разбросанные по разным малотиражным зарубежным изданиям. Часто, обращаясь к иной аудитории, он печатал вариации уже изданных ранее статей. Существенны для целостного представления о взглядах Степуна и его немецкие книги, которые требуют еще достойного перевода. Понимая необходимость предоставления российскому читателю основного корпуса сочинений Ф.А.Степуна, составитель старался в основном публиковать тексты, имеющиеся на русском языке, по последним изданиям, выходившим под авторским присмотром, а также по тем, которые можно назвать сохраняющими авторскую волю.

Все конъектуры составителя даны в квадратных скобках [ ].

ЖИЗНЬ И ТВОРЧЕСТВО

Сборник был опубликован только один раз: Берлин: Обелиск, 1923. 252 с. Печатается по тексту этого издания. Разночтения с первопубликациями специально не оговариваются. Состоит из пяти статей.

В рецензии Д.Чижевского отмечалось, что «все статьи сборника, кроме статьи о Шпенглере, написаны уже более 10 лет назад и, перепечатывая их, автор, очевидно, хотел только напомнить читателям исходные пункты своей философской работы» (Современные записки. Париж, 1926. № 28. С. 496. Подпись: П.Прокофьев). Вместе с тем рецензент полагал, что задача книги — вывести романтику из тупика максимализма претензий, доводящих до отпадения от Бога, что вообще «тема философской работы Степуна <...> обосновать возможность романтической культуры (не убивающей романтики), включить в романтическую философию "романтическую этику" (Там же. С. 497). И хотя задача эта в целом не была им разрешена, он не сумел «спасти романтику ни на одном из путей» (Там же. С. 498), но все же «Степуну удалось уловить в понятиях многое из глубоких и существенных черт романтики, из "вечного" в ней. <...> И систематические устремления Степуна не останутся без отзвука в наши дни, — ибо и для нас романтика далеко не только пережитая и изжитая эпоха развития духа. Существенность романтики для специфически "русских" проблем показывает сам автор в очерке, посвященном славянофильству. Переиздание вошедших в сборник статей можно только горячо приветствовать, т.к. они занимают определенное и вполне заслуженное место в современной русской философской культуре» (Там же. С. 499). В заключение Чижевский резюмирует (и это весьма важно для понимания эволюции Степуна): «Со статьями "Жизни и творчества" связана и вся дальнейшая философская деятельность Степуна — до "писем прапорщика" и "Николая Переслегина" включительно. Этого не следует забывать и читателям последних произведений Степуна» (Там же).