Сталинские кочевники: власть и голод в Казахстане - Роберт Киндлер

Иначе смотрела на вещи Зейнеб Маметова (и не она одна). Всё имущество её мужа Базарбая Маметова конфисковали по августовскому постановлению 1928 г., а его самого выслали из родных мест. Маметов не был «обычным» баем — он принадлежал к той горстке образованных казахов, которые в ранней юности сделали карьеру в «Алаш-Орде», а впоследствии примкнули к большевикам. В 1917 г., всего в 18 лет, Маметов стал председателем Лепсинского уездного комитета и входил в недолговечное правительство «Алаш-Орды». Затем он сменил сторону и после некоторого интермеццо в ЧК работал на разных должностях в советском юридическом аппарате, пока в 1925 г., очевидно, не лишился всех постов и не вернулся в степь, дабы посвятить себя скотоводству[561]. Такая биография делала Маметова идеальной мишенью для репрессий «малого Октября», и теперь он сидел в тюрьме в Уральске. 31 января 1929 г. Зейнеб Маметова подала жалобу в республиканскую прокуратуру в Кзыл-Орде. Мать двоих маленьких детей требовала отмены всех санкций, наложенных на её мужа, и прекращения возбуждённого против него дела[562]. Потом Зейнеб дважды посылала запросы, поскольку дело не двигалось, но оба раза безуспешно[563]. По сути, доказывала она, в ходе кампании сводились старые счёты. Клановые распри, уязвлённое самолюбие и злоба представителей конкурирующих сетей повинны в том, что её мужу предъявляются нелепые обвинения. Прежней принадлежности супруга к «Алаш-Орде» она отрицать не могла, но старалась преуменьшить его роль как бывшего члена правительства, «потому что он, известно всем, не обладает никаким организаторским талантом или инициативой»[564]. Особого доверия подобное возражение не вызывало. К тому же прокуратура вскоре после первого письма Маметовой категорически постановила, что в деле Базарбая Маметова всё правильно и жалобу следует считать необоснованной[565].

Прошлое настигло и казаха Иблия Каймулина. Ему аукнулась тяжба, которую он вёл в середине 1920-х гг. против отца Абдрахмана Байдильдина[566] (чрезвычайно влиятельной фигуры во время «малого Октября») и выиграл. Байдильдин, как прекрасно знал Каймулин, входил некогда в руководство движения «Алаш» и только после разгрома белых обрёл новое политическое пристанище у коммунистов. В ходе кампании дебаизации Каймулин, отнюдь не зажиточный скотовод, имевший не более тридцати голов скота, лишился всего имущества и вместе с семьёй был выселен из родного Петропавловского округа. Зато собственного отца, который до 1917 г. в качестве уездного начальника и народного судьи сотрудничал с царскими колониальными властями и возглавлял клан, включавший свыше 2 тыс. семей, Байдильдин уберёг, взяв под своё крыло. Целый ряд других представителей местной казахской верхушки также избежал конфискации. Каймулин жаловался в ЦКК, что с ним обошлись несправедливо, а у него нет средств защищаться от таких «сильных людей»[567]. Ему это мало помогло. Казахская контрольная комиссия, как и следовало ожидать, в марте 1929 г. опровергла все обвинения против Байдильдина («речь идёт о явной клевете») и вообще его причастность к репрессиям против Каймулина. По её словам, конфискация и выселение в данном случае осуществлялись абсолютно законно «на основании постановления собрания бедноты района, материалов ГПУ и решения местных парт[ийных] и советских органов»[568]. А о своём прошлом Байдильдин всегда открыто и без малейшей утайки информировал соответствующие ведомства.

Разумеется, в поведении Байдильдина не было ничего необычного. В ситуации, когда отдельные районы и области получали чёткие указания, сколько «баев» им надлежит у себя выявить, члены местных сетей всеми силами старались защитить своих, подставляя под удар неугодные персоны. Остаётся только догадываться, как разрешилось бы дело Каймулина, если бы он подождал с жалобой несколько месяцев или если бы жернова советской бюрократии вращались медленнее, ибо в декабре того же года Байдильдина исключили из партии как «сотрудника колчаковской разведки»[569], предали суду и осудили за участие в «национально-буржуазном» заговоре. В апреле 1930 г. его расстреляли.

Даже большие революционные заслуги теперь не спасали от преследований[570]. Многие пострадавшие направляли в различные инстанции заявления и жалобы по поводу постигшей их несправедливости. Они писали о неправомерной конфискации, а чаще всего — добивались отмены решений о выселении[571].

Дебаизация стала увертюрой к намного более широкой кампании коллективизации, в которую она плавно и перетекла. Она предоставила функционерам различных административных звеньев прекрасную возможность разделаться с их главными врагами и соперниками. Вопреки тому, что утверждали многие казахи, речь тут шла отнюдь не только о европейско-казахском противостоянии. В выявлении и преследовании «богачей-баев» самое горячее участие принимали в первую очередь местные кадры и активисты. Региональные партийные комитеты посылали в степь на проведение кампании почти исключительно казахов[572]. Их действиями зачастую руководили не высшие идейные соображения, а сугубо личные причины. В обстановке кампании сводились счёты и разрешались старые распри. В одном докладе говорилось, что в руководящих органах нет ни одного работника, который подходил бы к делу непредвзято[573]. И никого это не удивляло, кроме нескольких приезжих коммунистов, имевших задание расследовать случаи «злоупотреблений» и «перегибов».

Высшее руководство рассматривало итоги кампании с двойственным чувством. С экономической точки зрения, никакие пропагандистские преувеличения не могли скрыть скудость достигнутых успехов. Не удалось конфисковать и перераспределить даже изначально заданное количество скота — 226 тыс. голов[574]. Голощёкин постарался обернуть поражение в победу: по его словам, значительная часть официально репрессированных (136 из 696 чел.[575]) попала под прицел большевиков не из-за богатства, а из-за своей прошлой деятельности в качестве должностных лиц при царизме и «контрреволюционеров». Кроме того, ведь заранее было известно, что ни «настоящих советов», ни «настоящих партячеек в ауле» нет, и, тем не менее, планы на две трети выполнены, рапортовал он[576]. Однако «новый авторитет» советского аппарата в ауле, о котором столько трубили, при ближайшем рассмотрении так и остался несбыточной мечтой. Боевыми единицами кампании служили отнюдь не силы местного аппарата. И не без причины конфискации в большинстве случаев проводились без привлечения низовых организаций. Укрепление собственных местных структур выглядело бы иначе. Но об этом в конечном счёте и речи не шло.

Во время «малого Октября» на небольшой, строго определённой группе испытывались и оттачивались методы, которые чуть позже будут применены ко всему населению. Тогда ещё под удар попадали отдельные, выбираемые по более или менее объективно обоснованным критериям люди и их семьи, произвол и физическое насилие не приобрели тех масштабов, которые будут свойственны им в дальнейшем, а