Холокост: вещи. Репрезентация Холокоста в польской и польско-еврейской культуре - Божена Шеллкросс

что поднимает вопрос о степени пересечения пневмы (души) с сомой (плотью) именно потому, что поэт затемнил внутреннюю связь с ними. Десакрализованный в продолжающемся процессе секуляризации – в частности, в результате сожжения тел во время Холокоста и неуважительного обращения с останками – пепел сакрализуется в результате этического пересмотра Милошем радикальной теологической оппозиции между плотью и душой[175]. Тем не менее Милош, как поэт Холокоста, дает различные ответы на вопрос о том, является ли переработка сомы святотатственным и необратимым процессом, особенно когда он подходит к этому вопросу с точки зрения теологии воплощения. Его позиция несопоставима ни с одним другим решением того времени, отчасти из-за его особого сочетания соматической и этической точек зрения с эсхатологической.

Поскольку пепел сохраняет индивидуальное воплощение и окраску, его немертвость и промежуточность его состояния, мягко говоря, недооцениваются. Пепел – это не субстанция, в которой еще теплится жизнь, а среда, из которой индивидуальная жизнь воскресает неортодоксальным образом. Завершение стихотворения актуализирует еще один аспект смелых синкретических идей Милоша: повторное визуальное представление фрагментированной сомы, через которую проходит жизнь, и пневмы в виде уникального оттенка света. Эта гетерогенная концепция, заимствованная из оккультизма, иудаизма и христианства, сочетает апокалиптические образы полного разрушения материи с постапокалиптической теологией непрерывности пневмы внутри (не)обозначенной сомы. Тем самым поэт создает новое решение сотериологии Холокоста, уникальность которого поражает своим садистско-вуайеристским характером.

Примечательно, что формулировка Милоша о будущем суде после Холокоста, а также сотериологическая справедливость не потеряли своей актуальности и сегодня. Возможно, это одна из причин, почему Милош избегал давать подробные комментарии к стихотворению как в интервью, так и в авторских заметках и автобиографических эссе. Попытка интерпретировать стихотворение в свете польско-еврейского сосуществования уже была предпринята Блоньским. В моем исследовании, посвященном материальному миру в литературе Холокоста, нет возможности следовать предлагаемому Блоньским пути. Милош, написав стихотворение, позволил тексту говорить за себя. В этой главе показано, каким я услышала его обращение ко мне.

Грамматика следов, вовлеченная в механизм трансформации, которому подчиняется сома, определяет репрезентацию судьбы лирического героя. Сможет ли пронизанная личной виной душа вернуться из праха в целое воскресшее тело? Является ли видение Иезекииля о возвращении к жизни иссохших костей своего рода контрутилизацией – мучительным в данном контексте решением для поэта Холокоста? И да, и нет, если осознать тотальный эсхатологический проект в поэзии Милоша военных лет. Эсхатология поэта времен войны не может быть сведена к одному варианту, представленному в «Бедном христианине», но может быть оценена/рассмотрена только на фоне других стихотворений. Одно из них, «Кафе», появилось до стихотворения «Бедный христианин» с целью усилить их противоположные концепции загробной жизни. В обоих стихотворениях сотериологические ожидания вполне предсказуемо исходят из области сомы, из соизмерения ее мертвенности с возможностью ее воскрешения. В «Кафе» отрицается любая подобная теологическая надежда:

Морозная дымка на стекле все та же,

Но никто не войдет.

Горсть пепла,

Пятно гниющей плоти, присыпанное известью,

Не снимет шляпу, не скажет бодро:

Пойдем выпьем водки[176].

Здесь, как и в большинстве стихотворений Милоша, присутствует автобиографический след. Эта постапокалиптическая элегия обрамлена воспоминаниями о былой культуре кафе и кабаре, столь важной для межвоенной художественной и литературной жизни столицы Польши. В этих несентиментальных рамках он оплакивает своих друзей, молодых поэтов Варшавы, погибших во время Второй мировой войны. Горе Милоша не находит утешения, поскольку он заявляет о невозможности возвращения к жизни, к наслаждению. Соматические останки его погибших коллег, превратившиеся в мусор, настолько бессильны, что больше не могут служить даже в качестве судебно-медицинских доказательств. «Пятно гниющей плоти» заменяет расчлененное тело в «Бедном христианине» и отрицает дальнейшее существование индивидуальной души в загробной жизни.

Повторю, Чеслав Милош рассматривает, так сказать, оба полюса эсхатологии. Его убеждения и верования проверяются одно за другим с целью их скорейшего подтверждения и достижения. В «Кафе» реакция героя на смерть более материалистична: процессы, происходящие после смерти, охватывают только разлагающуюся материю. Этот негатив уравновешивается в стихотворении «Бедный христианин смотрит на гетто». Тексты Милоша колеблютея между двумя крайностями: скептическими и обнадеживающими предположениями о посмертном будущем тела. Утилизация сомы в «Бедном христианине» пересматривает концепцию ее контрутилизации в «Кафе». В аргументации поэта pro et contra ничто не звучит более убедительно, чем его обращение к неизбежному свидетельству тела и, как следствие, материального мира.

Тексты

Campo di Fiori

W Rzymie na Campo di Fiori

Kosze oliwek i cytryn,

Bruk opryskany winem

I odłamkami kwiatów.

Różowe owoce morza

Sypią na stoły przekupnie,

Naręcza ciemnych winogron P

adają na puch brzoskwini.

Tu na tym właśnie placu

Spalono Giordana Bruna,

Kat płomień stosu zażegnął

W kole ciekawej gawiedzi.

A ledwo płomień przygasnął,

Znów pełne były tawerny,

Kosze oliwek i cytryn

Nieśli przekupnie na głowach.

Wspomniałem Campo di Fiori

W Warszawie przy karuzeli,

W pogodny wieczór wiosenny,

Przy dźwiękach skocznej muzyki.

Salwy za murem getta

Głuszyła skoczna melodia

I wzlatywały pary

Wysoko w pogodne niebo.

Czasem wiatr z domów płonących

Przynosił czarne latawce,

Łapali skrawki w powietrzu

Jadący na karuzeli.

Rozwiewał suknie dziewczynom

Ten wiatr od domów płonących,

Śmiały się tłumy wesołe

W czas pięknej warszawskiej niedzieli.

Morał ktoś może wyczyta,

Że lud warszawski czy rzymski

Handluje, bawi się, kocha

Mijając męczeńskie stosy.

Inny ktoś morał wyczyta

O rzeczy ludzkich mijaniu,

O zapomnieniu, co rośnie,

Nim jeszcze płomień przygasnął.

Ja jednak wtedy myślałem

O samotności ginących.

O tym, że kiedy Giordano

Wstępował na rusztowanie,

Nie znalazł w ludzkim języku

Ani jednego wyrazu,

Aby nim ludzkość pożegnać,

Tę ludzkość, która zostaje.

Już biegli wychylać wino,

Sprzedawać białe rozgwiazdy,

Kosze oliwek i cytryn

Nieśli w wesołym gwarze.

I był już od nich odległy,

Jakby minęły wieki, A

 oni chwilę czekali

Na jego odlot w pożarze.

I ci ginący, samotni,

Już zapomniani od świata,

Język nasz stał się im obcy J

ak język