Евгений Тарле - Европа в эпоху империализма 1871-1919 гг.

Разорения германского сельского хозяйства, о котором кричал «Союз сельских хозяев», не последовало: германский рынок оказался таким емким, огромным, снабженным такой покупательной силой, что никакой катастрофы в этом смысле не последовало. А потому и гневное пророчество органа аграриев «Kreuzzeitung», сделанное в конце 1894 г., что «отныне германский земледелец будет смотреть на императора, как на своего личного врага», не оправдалось. Да и угроза была нелепа: в реакционно настроенной монархической власти «земледельцы» (т. е., другими словами, землевладельцы-собственники) видели оплот и защиту своих земель и своих привилегий от возможного напора со стороны как социал-демократии, так и более или менее радикально настроенной части мелкой городской буржуазии. Ссориться с императором надолго и всерьез им и в голову не приходило.

С другой стороны, торгово-промышленная буржуазия была очень удовлетворена договорами 1892–1894 гг. с иностранными державами и ролью, сыгранной императором во время парламентской борьбы за эти договоры против аграриев. А тут еще в 1896 г. последовало событие, которое также усилило и без того крепкую позицию монархии: закончилась работа, над которой больше двадцати лет трудились лучшие германские юристы, и в рейхстаг был внесен новый германский кодекс гражданского права — «Burgerliches Gesetzbuch». Этот кодекс устанавливал полное законодательное единство в гражданском праве империи, представлял стройную и продуманную, последовательную систему юридических норм, подводившую прочный юридический фундамент под господствовавший строй социально-экономических отношений. Выметались прочь все еще кое-где, в отдельных частях Германии, удержавшиеся обломки и пережитки обветшалых законов и форм былого полуфеодального быта, строилась новая просторная храмина для совершенно беспрепятственного дальнейшего развития капитализма. Конечно, классовый интерес буржуазии нашел себе полное выражение и удовлетворение в новом кодексе. Но и социал-демократия в общем не очень враждебно отнеслась к нему: в социал-демократической прессе проводилась та точка зрения, что при существующем строе этот кодекс, при всех своих недостатках, при всей буржуазноклассовой подоплеке, сравнительно меньше нарушает интересы рабочего класса, чем, например, те дробные и пестрые устарелые законоположения, какие действовали в разных частях Германии до 1896 г.

На чем настаивали социал-демократы — это на внесении в кодекс права рабочих образовывать повсеместно в Германии ассоциации и соединять эти ассоциации в общеимперские федерации, с отменой всех ограничений этого права, существовавших в законе. Князь Гогенлоэ (бывший канцлером с 1894 г. после ухода Каприви) воспротивился этому включению нового пункта в гражданское право, но обещал издание особого закона об ассоциациях, который удовлетворил бы требованию социал-демократов. И действительно, в 1897 г. такой закон прошел через прусский ландтаг и вошел в силу для Пруссии, а в декабре 1899 г. этот же закон прошел через рейхстаг и вошел в силу для всей Германской империи. Этот закон подводил прочный юридический базис под все профессиональное движение рабочего класса. Отныне «классовая юстиция», на которую справедливо жаловалась социал-демократия и в прессе и в рейхстаге, могла, конечно, сажать в тюрьму и штрафовать отдельных рабочих за те или иные действия во время стачек (против хозяев или против штрейкбрехеров), за те или иные правонарушения; судьи могли во время таких процессов явно несправедливо отдавать всегда предпочтение показаниям полиции и хозяев пред показаниями рабочих, могли временами (например, во время больших рурских стачек 1905 или 1912 гг.) особенно свирепствовать против рабочих, обвиняемых в «насильственных действиях» полицией или хозяевами, но уже не могли ни разу и нигде в Германии, даже в самых реакционных ее углах, закрывать профессиональные организации рабочих или препятствовать их деятельности. Бернштейнианское (ревизионистское) движение указывало на этот закон 1899 г. как на один из примеров и условий возможности легальным путем бороться за интересы рабочего класса на почве капиталистического строя. Левое крыло возражало, указывая на то, что все подобные уступки слишком малы, чтобы из-за них отрекаться от революционного марксизма.

Так вступила Германия в XX век. Мы видим, что первое десятилетие самостоятельного правления Вильгельма II (после отставки Бисмарка) окончилось в области внутренней политики вполне благополучно для императорской власти, несмотря на все бестактные, необдуманные, нелепые выходки и поползновения Вильгельма. Он по мере сил обыкновенно портил свое дело сам, но благоприятные обстоятельства были сильнее его: неслыханное процветание германской промышленности со всеми сопутствующими явлениями продолжало быть великолепным и грандиозным общим фоном, на котором сменялись политические события.

Но Германия не была робинзоновским островом: она находилась в центре боровшихся сил мирового капитализма. Распространяясь экономически, она теснила других; богатея, она разоряла других; мечтая вслух о колониальной империи, она беспокоила других. И эти «другие» были сами полны завоевательных планов и настроений, ничуть не меньше, чем Германия. На нее смотрели и ее слушали ее соперники несравненно внимательнее, чем ей это представлялось в те годы.

Вспомним же, что делали и говорили те люди, которым была дана власть и возможность выступать и говорить от ее имени.

5. Внешняя политика Германской империи в описываемый период. Колонии. Политика послебисмарковской эпохи. Телеграмма Крюгеру. Начало ухудшения отношений с Англией. Захват Циндао. Идея экономической экспансии в Малой Азии. Концессия на Багдадскую железную дорогу. Китайские дела

Внешнюю политику Германии за все время существования Германской империи можно разделить на четыре периода: первый — от основания империи до отставки Бисмарка (1871–1890 гг.), второй — от отставки Бисмарка до зарождения Антанты (1890–1904 гг.), третий — от зарождения Антанты до начала войны (1904–1914 гг.), четвертый — политика во время войны, вплоть до разгрома и конца империи (1914–1918 гг.).

Первый период, как уже было сказано, может быть назван консервативным по преимуществу. Старый канцлер в течение последних двадцати лет своей деятельности стремился прежде всего сохранить то, что ему удалось приобрести в первые восемь лет. Лучше других он знал, как трудно было дело, каким случайным иногда казался успех; он никогда не забывал, что, по собственному признанию, он не вернулся бы живым с поля битвы при Садовой, если бы эта битва была проиграна пруссаками. Самоубийство ему казалось единственным в таком случае выходом, хотя бы в форме подставления своей груди под австрийские пули. Помнил он также, с каким беспокойством он смотрел на Петербург в зимние месяцы 1870–1871 гг. «Кошмар коалиций» преследовал его, и если этому нужны доказательства, достаточно прочесть его политическое завещание «Gedankуn und Erinnerungen».

Но нам теперь нужно говорить о времени, следующем за отставкой старого канцлера.

«Кто пишет историю глупостей германской политики со времени увольнения Бисмарка, а до известной степени со времени отставки графа Каприви, тот, к сожалению, пишет историю германской политики», — так выражается поседевший на службе выдающийся германский дипломат, барон Эккардштейн[25].

Прежде всего отметим, что все четыре канцлера, занимавшие этот пост между отставкой Бисмарка и началом мировой войны, т. е. и Каприви (1890–1894 гг.), и князь Гогенлоэ (1894–1900 гг.), и Бюлов (1900–1909 гг.), и Бетман-Гольвег (1909–1917 гг.), были в сущности орудиями и исполнителями воли императора, точнее — мысли стоявших за ним лиц, вроде барона Фрица фон Гольштейна, Эйленбурга и др. И именно в области внешней политики эта воля не имела ни малейшего противовеса в рейхстаге. Ведь единственным формальным поводом говорить о внешней политике было для рейхстага обсуждение бюджета министерства иностранных дел, да и то никаких резолюций, одобряющих или порицающих эту политику, рейхстаг по выносил. Вильгельм был на редкость лишен каких бы то ни было дипломатических способностей, это знали твердо и в Германии и в Европе, но сам император еще и теперь об этом не догадывается и из своего голландского уединения продолжает обвинять в ошибках кого угодно, но только не себя самого. Его попытки обмануть контрагентов поражали своей наивностью, прозрачностью и аляповатостью. Он всегда представлял себе противника (или «друга», все равно) гораздо глупее, чем тот был в действительности. Если, например, прочесть его письма и телеграммы к Николаю II, то можно поразиться, как наивно Вильгельм подделывается под предполагаемые им свойства русского императора: суеверие, страх перед революцией, нерасположение к республиканской форме правления во Франции, веру в теорию божественного происхождения царской власти и т. д.; как, например, он намекает, что им с Николаем можно беседовать по душе, ибо они оба получили власть от господа, а вот с каким-нибудь президентом Лубэ нельзя, так как Лубэ — человек обыкновенный, и т. п.: как будто действительно можно было расторгнуть или ослабить франко-русскую комбинацию этими соображениями.