История - нескончаемый спор - Арон Яковлевич Гуревич

и 721), в следующей авентюре эти страны окончательно сливаются воедино; когда же после гибели сына убитый горем король Нидерландов Зигмунд уезжает домой, то он направляется в страну нибелунгов (ср. строфы 1085 и 1098). Весьма неясно мыслится поэту и путь в эти страны: в Исландию нужно плыть на корабле в течение 12 дней, в Норвегию же скачут верхом. Из Исландии до Норвегии — расстояние в «сто с лишним длинных миль» (строфа 484).

В этих далеких областях локализуются те эпизоды эпопеи, которые отмечены наибольшей сказочностью: подвиги юного Зигфрида, сватовство Гунтера к Брюнхильде и т. п. Отправляясь на север, герои песни перемещаются как бы в другое время: из куртуазной современности они попадают в седую эпическую старину. Туманность топографии Северной Европы находится в прямой связи с особым характером, фантастичностью действий, развертывающихся здесь, и со специфическим временем, в котором эти действия протекают.

Страны Севера в песни скорее упомянуты, нежели охарактеризованы; что они собою представляют — остается неизвестным. В частности, об Исландии сказано, собственно, лишь то, что в ней расположен бург Изенштейн, в котором жила Брюнхильда до сватовства Гунтера, и что имеются также и другие бурги. Однако то, что Исландия — остров, по-ви-димому, неизвестно автору эпопеи. Во всяком случае он ни разу ее островом не называет. При первом упоминании имени Брюнхильды сказано только, что она живет «за морем» (строфа 326), а далее говорится весьма неопределенно о «стране Брюнхильды». Жители этой страны ни разу не названы «исландцами».

В переводе М.И. Кудряшева эта неопределенность полностью сохранена. В переводе Ю.Б. Корнеева она почему-то утрачена: в тексте «Песни о нибелунгах» то и дело Исландия именуется «островом», а население ее — «островитянами» и «исландцами» (строфы 326, 382, 383, 408, 444, 476 и др.).

Это может. показаться мелочью. Но разве не имеет значения для верного понимания памятника литературы прошлого то, что знал и чего не знал автор? Мало того, как уже было отмечено, самая туманность, неясность представлений автора песни о северной периферии Европы приобретает в контексте художественного целого определенную функцию, и с этим необходимо считаться.

СЛОВА И КРАСКИ

Автор «Песни о нибелунгах» видит мир красочным и ярким. Все им описываемое предстает перед нами объемным и живым, и одно из средств, при помощи которых поэту удается добиться «эффекта присутствия», заключается в том, что он щедро делится с нами своими зрительными впечатлениями. Драгоценные камни, жаркое золото, сияющие на солнце шлемы и панцири, роскошные цветные одеяния, боевые значки, штандарты — ничто не ускользает от его взора. Чрезвычайно внимателен поэт и к физическому облику людей, населяющих эпопею. Их внешность не очень-то индивидуализирована, эпические герои — прежде всего типы: зато они изображены так, что кажутся сошедшими с книжной миниатюры. Это сравнение подсказано самим автором. В V авентюре, рассказывая о первой встрече Зигфрида с Кримхильдой, он замечает:

У Зигмунда на диво пригожий сын возрос.

Казался он картиной, которую нанес

Художник на пергамент искусною рукой.

(строфа 286, пер. Ю.Б. Корнеева)

И это замечание не остается неким общим местом, каких много в средневековой литературе. Принцип «работы красками» нашего поэта аналогичен практике книжных миниатюристов. Он не смешивает разные тона, но применяет их в чистом виде. Излюбленные его цвета — золотой, красный, белый, хотя встречаются и другие тональности. Поэт охотно, я бы даже сказал, последовательно, прибегает к красочным контрастам.

Вот, например, картина прибытия Гунтера со спутниками в Исландию. Они высадились на берег и скачут к замку Изенштейн. Их четверо, и кони их «белоснежны». Но если одежды Гунтера и Зигфрида того же белого цвета, то наряд второй пары — Хагена и Данкварта был «черно-вороной» (строфы 399, 402). Этот контраст цветов четко выражен в переводе. Жаль, что «живописная манера» автора не воспроизводится в других случаях. Так, в строфе, непосредственно предшествующей процитированным словам о миниатюре, мы читаем: «То в жар, то в дрожь от этих дум бросало смельчака» (строфа 285), — имеется в виду душевное сокрушение Зигфрида, уверенного, что Кримхильда не отвечает взаимностью на его чувство. Но так сказано у Ю.Б. Корнеева, автор же эпопеи не называет этих физических состояний, а дает их визуальное выражение: «Он становился то бледным, то красным». Поэт предпочитает видеть своего героя не изнутри, а снаружи, и передает его страдания живописными средствами. Переход к сравнению Зигфрида с картинкой на пергаменте драгоценной рукописи кажется в высшей степени естественным и закономерным.

То, что здесь мы имеем дело не с изолированным эпизодом, а художественным вйдением поэта, может быть подтверждено другими примерами. Ограничусь одним. Тело злодейски убитого Зигфрида враги бросают у дверей опочивальни Кримхильды, где она его и находит.

За дверь Кримхильда вышла на мертвеца взглянуть,

И голову герою приподняла чуть-чуть,

И мужа опознала, хоть мукой искажен

И весь в крови был лик того, кто Зигмундом рожден.

(строфа 1011, пер. Ю.Б. Корнеева)

Оставляя в стороне неточность, которая не имеет отношения к обсуждаемому сейчас предмету (а именно, что Кримхильда не «вышла», а «велела отвести себя», — королева!), я хочу подчеркнуть красочные детали, которые, к сожалению, пропали при переводе. Кримхильда приподнимает «прекрасную голову» убитого «своею очень белою рукой», «и сколь ни был он красен от крови, она тотчас узнала его». Опять контраст белого и красного! И почти в тех же выражениях эта сцена повторяется немного спустя при погребении героя. «Королеву привели туда, где он лежал. Его красивую голову подняла она своею белоснежною рукой и облобызала покойного, доблестного благородного рыцаря. Ее светлые глаза от тоски плакали кровью» (строфа 1069). Переводчик недостаточно чувствителен к этим важным особенностям авторской эстетики.

* * *

Сказанного, мне кажется, вполне достаточно для того, чтобы сделать некоторые выводы. В мои цели не входило рецензирование или корректирование данного перевода. Мне представлялось важным вскрыть принципы, которыми руководствовался интерпретатор произведения средневековой литературы. Переводчик подошел к памятнику словесности далекой эпохи так, как если б перед ним была поэма, созданная в наши дни, с автором которой он говорит на общем языке современников. При переводе такой поэмы, может быть, и нет необходимости в предварительных специальных изысканиях, и ничто не нуждается в особых разъяснениях. Боюсь, переводчику не показалось нужным поинтересоваться обычаями, правом, эстетикой, нравственностью людей, которые жили во времена сочинения «Песни о нибелунгах». Во всяком случае изучение его перевода не заставляет думать, что Ю.Б. Корнеев испытал подобный интерес. И дело тут не в небрежности одной, — дело, по-види-мому, в исходных позициях. Можно с равным