Красная глобализация. Политическая экономия холодной войны от Сталина до Хрущева - Оскар Санчес-Сибони

более конкретные списки товаров, подлежащих обмену. Последний должен был осуществляться на клиринговой основе. Другими словами, как только было принято рамочное соглашение, обмены перестали быть похожими на случайные бартерные сделки 1940-х годов. Как правило, советское руководство открывало счет в одном из банков своих партнеров и использовало валюту этой страны для очистки импорта и экспорта. Баланс также мог быть достигнут за счет долларов – предпочтительный сценарий – или фунта стерлингов в случае необходимости. Важно отметить, что, будучи более конкретными, эти списки все же были просто набором показателей, к которым нужно стремиться двум правительствам, принявшим решение налаживать контакты с поставщиками противоположной стороны и согласовывать с последними список поставок[184]. Им было не нужно, да и невозможно следовать до конца, но они способствовали формированию набора ожиданий. Конечно, советскому руководству было легче предоставить то, о чем просили их партнеры, и, следовательно, выполнить свою часть сделки. Европейские правительства, работающие в рамках более неуправляемых рыночных параметров, были не столь эффективны. Правительственная бюрократия на Западе также не была столь целеустремленной и дисциплинированной – часто тому, о чем договаривались европейские торговые делегаты, препятствовала другая часть того же правительства.

Этот порядок привел ко множеству недоразумений, не всегда непреднамеренных. В постоянной борьбе за твердую валюту, например, французы требовали, чтобы товары, не включенные в ежегодный список, оплачивались в долларах, а не добавлялись в списки товаров, обмениваемых на клиринговой основе[185]. Проблема, с которой столкнулось советское руководство, однако, заключалась в том, что после завершения переговоров с частными предприятиями о покупке товаров из списка лицензионное бюро могло не выдать требующуюся лицензию. Иногда, как в случае с продажей определенных видов технического оборудования, запрещенной Соединенными Штатами, это было обусловлено политическими причинами. Но часто эти причины не были столь очевидны – как в случае с продажей черных металлов весной 1956 года, на которую французская фирма подала заявку и не смогла получить экспортную лицензию. На встречах со своими французскими коллегами должностным лицам торгового ведомства СССР часто приходилось запрашивать такие лицензии от имени своих частных французских поставщиков[186].

Исследователи советской торговли, да и исследователи СССР, долгое время исходили из того, что советская торговля всегда подчинялась политике. Тем не менее, изучая стенограммы переговоров с западноевропейскими правительствами, трудно не посочувствовать советским должностным лицам, вынужденным постоянно доказывать, что они гораздо более настроены на коммерческие резоны, чем их либеральные европейские коллеги. Уверение в наличии строго экономических причин заключения соглашений стало рефреном и средством защиты во время встреч. «При составлении списка французских поставок советская сторона не руководствовалась политическими соображениями», – сказал советский переговорщик своему французскому коллеге на другой встрече в 1956 году. СССР было отказано в закупке радиорелейного оборудования и станков, которые входили в списки запрещенного к экспорту в Советский Союз. «Советская сторона при составлении своего списка французских поставок не руководствовалась политическими соображениями, а исходила лишь из коммерческих соображений и поэтому предусмотрела то оборудование, в получении которого она в настоящее время заинтересована», – с нажимом ответил этот переговорщик на претензию по поводу нечувствительности к французским политическим обязательствам[187]. Предложение, высказанное позднее в ходе встречи, подтверждает прагматизм, с которым советское руководство подходило к отношениям с экономически развитым миром. Пытаясь убедить французскую делегацию в необходимости заключения долгосрочного торгового соглашения, оно не питало особых иллюзий относительно характера возможного обмена – осознавало, что речь идет об обмене между в разной степени развитыми странами. Соглашение предполагало «поставку из Франции различных машин и оборудования, проката черных металлов, пробковой коры, какао-бобов, спирта, цитрусовых, а из СССР во Францию – нефти, нефтепродуктов, антрацита, лесоматериалов, хлопка, хромовой и марганцевой руды, каменноугольного пека, крабовых консервов»[188]. Здесь речь идет о попытке получить французские промышленные технологии, а также дефицитные товары, поток которых находился под контролем французской империи, а не об обмене, сулящем пропагандистскую и политическую выгоды.

Но, с другой стороны, в основе всей советской торговой политики лежала одна главная и непреходящая политическая цель. Речь идет о политике подвергнутого остракизму, изгнанного, стремящегося вернуться из изгнания, бессильного и маргинализированного, ищущего признания. В данном контексте показательны слова, с которых во время приведших к долгосрочному торговому соглашению между Советским Союзом и Западной Германией переговоров 1957 года начал свое выступление заместитель министра внешней торговли П. Н. Кумыкин. Он сообщил аудитории советских и немецких переговорщиков следующее:

Мы исходим из того, что торговля между странами позволяет ее участникам использовать преимущества и выгоды, вытекающие из международного разделения труда, а также является хорошей основой для улучшения взаимопонимания и укрепления отношений между народами[189].

Это речь не была просто проявлением дипломатического политеса. У Кумыкина, представлявшего государство, в котором работающие экономические рычаги отсутствуют, не было времени на лукавство. Советское руководство было готово приобрести западногерманское оборудование и суда общей стоимостью 1,9 млрд марок (1,8 млрд рублей по курсу того времени) в течение следующих четырех лет. Предполагалась также поставка черных металлов, стальных труб, кабелей, меди, медикаментов и медицинского оборудования на общую сумму 1,6 млрд марок. В обмен предлагалось увеличение объемов экспорта тех товаров, которые немцы уже покупали: древесины, бумаги, хлопкового и льняного волокна, нефти и ее производных, угля, марганца, хрома, цинка и других сырьевых товаров[190].

Этот совместный план обе стороны выполнили в течение следующих шести месяцев. В соответствии с уже сложившейся практикой международных отношений СССР организационное оформление указанного в нем товарообмена в 1957 году в основном зависело от западных партнеров. Советское руководство на протяжении двух лет использовало все свои дипломатические и деловые каналы, пытаясь надавить на правительство канцлера Германии К. Аденауэра, чтобы заставить его поменять отношение к рассматриваемому договору. В этом деле оно могло рассчитывать на партнерскую помощь немецких промышленников и бизнесменов. Когда бы представители СССР ни приезжали в Западную Германию, они всегда встречались с немецкими предпринимателями, надеявшимися на оживление торговых отношений между двумя странами, и всегда подбрасывали в огонь дров[191]. Однако советским должностным лицам и немецким бизнесменам пришлось ждать, пока Аденауэр изменит бескомпромиссно негативное отношение к Советскому Союзу («политика силы») на более сговорчивое. Поворотным моментом, вероятно, стало лето 1957 года: изменение установок произошло только после того, как канцлер достиг своей главной цели – полного возвращения Западной Германии в европейское лоно, о котором можно говорить после подписания в марте указанного года Римского договора. Как утверждал историк Р. Сполдинг, правительство Аденауэра, соглашаясь на долгосрочное торговое соглашение с СССР, руководствовалось прежде всего политическими целями [Spaulding 1997]. Дипломатические отношения между двумя странами были