Правые и левые. История и судьба - Марсель Гоше

словами, неопределенность, представлявшаяся опасной у других, сохраняла тем не менее в их глазах способность идентифицировать их собственную позицию. Именно эта гибкость, позволявшая переходить от самых широких коалиций к самому узкому сектантству, во многом определила успех нашей пары понятий. Она обуславливает ее естественное соответствие представительному порядку, при котором мажоритарный принцип принуждает все наличествующие силы непременно разделяться на две части: партию правительства и партию оппозиции. Отсюда две возможности: либо до выборов редуцировать множество мнений внутри двух партий ради того, чтобы завоевать большинство в рамках мажоритарной системы, либо после выборов формировать парламентские коалиции с меняющимся статусом, которые определяют большинство исходя из результата выборов. Но в обоих случаях относительная неопределенность понятий «правые» и «левые» делает их очень удобной и эластичной «шапкой» для основных объединений, образующихся как до, так и после выборов: партии консервативной / партии прогрессистской, партии порядка / партии движения, партии нации / партии народа, партии свободы / партии равенства.

Чтобы дать более точное представление о природе сталкивающихся сил и об их эволюции, следует различить за этими фундаментальными оппозициями элемент еще более фундаментальный – разделение, организующее идеологическое поле демократий. Поле это отличается замечательной неизменностью с самого своего возникновения в начале XIX века по причинам, которые я в рамках этого исследования могу лишь коротко обозначить150. Оно делится на три крупных идеологических семейства, составляющих неделимый фундамент демократического плюрализма: консерватизм, либерализм и социализм. Каждое из этих семейств опирается на одну из основ нашего общества и связанный с нею набор ценностей: у консерваторов – политика как вектор власти и стабильности; у либералов – право как гарант свободы; у социалистов – история как коллективная способность к переменам и обещание справедливости. Содержание этих базовых установок постоянно эволюционирует вместе с трансформациями общества и историческим контекстом, но линии раздела между ними остаются на удивление постоянными. Партии более или менее произвольным образом используют эти установки в зависимости от обстоятельств, наследственной политической культуры и игры амбиций. Но при этом мажоритарный механизм все равно диктует им последний, окончательный выбор: быть на стороне правительства или на стороне оппозиции – а это возвращает нас к корням нашей дихотомии правого и левого.

Итак, рассмотрению подлежат три уровня: уровень базовых идеологических установок, уровень партийных систем, на котором одна и та же базовая идеология может представать в разных версиях (несколько консервативных партий, несколько либеральных и несколько социалистических), и, наконец, уровень правительственной системы, непременно разделяемой на большинство и оппозицию. Тот, кто помнит об этой трехуровневой конструкции, без труда поймет, какая структурная проблема не может не встать перед нашими плюралистическими режимами: им предстоит совместить три идеологические установки с механизмом принятия решений, который рассчитан только на два лагеря. Осознание этой структурной проблемы, которая рождается из столкновения между функциональными ограничениями представительного правления и субстанциональным плюрализмом идеологического поля демократий, дает ключ к решению целого ряда вопросов, включая наш, который оно позволяет поместить в рамки, где он обретает всю полноту смысла.

Исходя из этого конститутивного давления, можно еще лучше понять как успех пары правые/левые, так и связанные с ней фрустрации. Она осуществляет благодетельное упрощение ситуации, чудовищно запутанной в содержательном плане, упрощение, которое в то же самое время вызывает справедливые упреки в произвольности и искусственности. Ведь в реальности не существует «чистых» правых или левых, даже если кому-то такая идея могла взбрести в голову. И правые, и левые по необходимости смешивают различные идеологические составляющие. Правые всегда оказываются явными или тайными коалициями консерваторов и либералов, а левые – эксплицитными или имплицитными альянсами либералов и социалистов (впрочем, важно не путать партийные этикетки с глубинными идеологическими сущностями).

Исходя из этого можно также понять, какую решающую практическую роль играет «центр» в этой игре, в принципе имеющей только двух участников, но в реальности состоящей из постоянных колебаний между большинством или оппозицией. Отсюда соблазн создать властный центр, который сыграет роль арбитра. Отсюда же необходимость, оставаясь в рамках двухпартийной логики, искать победу в центре. Эти колебания – месть идеологической тройственности за дуалистические требования, навязанные мажоритарной системой.

В конечном счете и прежде всего, именно в свете этой структурной проблемы следует рассматривать изменения, которые в последнее время внесли такую нечеткость в оппозицию правых и левых, что заставили усомниться в ее применимости к нашему новому контексту. Три явления, тесно связанные между собой, которые возникли еще в начале 1990‑х годов, но с тех пор становились с каждым годом все заметнее, пошатнули политические ориентиры, господствовавшие в европейском пространстве после 1945 года: это полная культурная победа принципов либеральной демократии, дисквалификация не только коммунистической идеи, но и проекта государственного контроля над экономикой и, наконец, экономическая и финансовая глобализация со всеми ее последствиями. Мне могут возразить, что все эти явления составляют единое целое, и я не стану спорить: в самом деле, это три лица одной и той же трансформации мира. Тем не менее правильнее рассматривать их по отдельности, чтобы лучше разглядеть специфическое воздействие, которое они уже оказали и продолжат оказывать на определение политических идентичностей.

Релятивизация

Распространение демократического духа и всеобщее принятие плюрализма релятивизировали оппозицию правых и левых, представавшую прежде как фронтальное противостояние или даже радикальный антагонизм. Согласие несогласных одержало победу над непримиримостью. Эту разрядку облегчила маргинализация авторитарного консерватизма, вырастающего из контрреволюционного духа, на правом фланге и решительное отступление тоталитарного коммунизма на левом. Пара антифашизм и антикоммунизм, которая обрекала каждый из лагерей на перспективу беспощадной борьбы против абсолютного врага, ушла со сцены. От плюрализма де-факто мы перешли к плюрализму де-юре. Холодная гражданская война уступила место мирному сосуществованию противников, вынужденных не только считаться друг с другом, но и признавать за другим своего рода легитимность.

Вследствие этого политическая борьба утратила ту страстность и ту мобилизационную мощь, какие отличали ее раньше. Она сделалась менее драматичной и более банальной. Центральное противостояние, причина политических сражений, релятивизировалось в глазах избирателей. Многие граждане перестали давать правым или левым присягу на верность; они стали делать свой выбор в зависимости от конкретных ситуаций или лиц.

Смута на левом фланге

Глобальное переустройство мира затронуло оба лагеря, но один пострадал сильнее другого. Левые в ХX веке мыслили себя в основном как левые социалисты, обещавшие избирателям политический контроль над экономикой. По этому поводу они разделились на левых коммунистов, которые требовали коллективизации системы производства вместе с диктатурой пролетариата, и левых социал-демократов, которые предпочитали ограничиться контролем за главными рычагами экономики при сохранении институтов представительной демократии, а это открывало путь для контактов с либералами, по крайней мере в политическом плане. Однако этот «великий раскол» по вопросу о средствах (реформы или революция?)