Век Людовика XIV - Уильям Джеймс Дюрант

это была лучшая эпоха в истории английской философии. Колокол, в который звонил Фрэнсис Бэкон, чтобы созвать умы вместе, был услышан после того, как утихла ярость Гражданской войны. Гоббс стал мостом через бездумную пустоту, Ньютон — рычагом, с помощью которого механика привела в движение теологию, Локк — вершиной, с которой ясно обозначились проблемы современной философии. От этого английского квартета, которому вскоре поспособствовал хитрый и неумный Юм, исходило мощное влияние на Францию и Германию. Французские мыслители этого периода были не столь глубоки и оригинальны, как английские, но более блестящи, отчасти потому, что они были галлами, отчасти потому, что более строгая цензура вынуждала их тратить свои силы на форму, а мудрость — на остроумие. В 1726 году Вольтер приехал в Англию. Вернувшись, он привез с собой Ньютона, Локка, Бэкона, Гоббса и другие контрабандные товары; и в течение полувека Франция использовала английскую науку и философию как оружие для уничтожения суеверий, обскурантизма и невежества. При родах французского Просвещения присутствовала английская акушерка.

ГЛАВА XXI. Вера и разум во Франции 1648–1715

I. ПРЕВРАТНОСТИ КАРТЕЗИАНСТВА

Словарь Французской академии 1694 года определял философа как

Тот, кто посвящает себя исследовательской работе в связи с различными науками и стремится на основе их следствий проследить их причины и принципы. Название [также] применяется к тому, кто ведет тихую и уединенную жизнь вдали от шума и проблем мира. Иногда используется для обозначения человека с недисциплинированным умом, который считает себя выше ответственности и обязанностей гражданской жизни. 1

Из первой части этого определения ясно, что философия и наука еще не были разграничены; наука, как «естественная философия», оставалась отраслью философии вплоть до XIX века. Из последней части определения следует, что Сорок бессмертных при Людовике XIV учуяли революционный запах в философском воздухе, как будто предвестники Просвещения уже произнесли свой пролог.

Между тремя рогами определений интеллектуальное наследие Рене Декарта прошло путь от славы до отречения. Само наследие имело три рога: один трубил в трубу сомнения как прелюдию ко всей философии; другой возвещал о всеобщем механизме внешнего мира; третий играл приветственные мелодии традиционного вероучения и выводил из вихрей мира Бога, свободу воли и бессмертие. Декарт начал с сомнений и закончил благочестием; его наследники могли принять его в любом конце. Дамы ранних салонов — сатирические femmes savantes, которых Мольер сатирически описал в 1672 году, — находили в водоворотах новой космологии некую захватывающую передышку от чтения четок. Мадам де Севинье сообщила, что в ее кругу после обеда обсуждалась философия Декарта; она, а также мадам де Гриньян, де Сабле и де Ла Файетт были картезианками. Ароматные женщины посещали лекции, которые читали в Париже последователи Декарта. 2 Знатные вельможи подхватили философскую моду; еженедельно картезианские лекции читались в замке герцога де Люина, в парижском дворце принца де Конде и в «самых роскошных отелях столицы». 3 Религиозные ордена — ораторианцы, бенедиктинцы, августинцы — преподавали новую философию в своих школах. Стало модным превозносить разум в науке и человеческих делах, тщательно подчиняя его в религии божественному откровению в интерпретации католической церкви. Янсенисты и Пор-Рояль приняли картезианство как элегантное примирение религии и философии.

Но самый яркий их новообращенный, Блез Паскаль, осудил картезианство как притворство атеизма. «Я не могу простить Декарта, — говорил он, — он был бы рад во всей своей философии обойтись без Бога; но он не мог избежать того, чтобы не дать ему толчок [щелчок пальцами, освобожденными от большого пальца], чтобы привести мир в движение; после этого он не имел никакого смысла в Боге». 4 В этом вопросе иезуиты были согласны с Паскалем; после 1650 года они отвергли картезианство как тонкий, пусть и непреднамеренный, разрушитель религиозной веры. Сорбонна хотела запретить Декарта; Буало защищал его; Нинон де Ленкло и другие уговорили Мольера написать сатиру на Сорбонну; Сорбонна отложила порицание. 5 Ученый Юэ, долгое время принимавший картезианство, выступил против него, как против христианства. Богословов все больше тревожила трудность примирения транссубстанциации с декартовским представлением о материи как о чистой протяженности. В 1665 году Людовик XIV запретил преподавание амбивалентной философии в Королевском колледже, а в 1671 году распространил запрет на Парижский университет. В 1687 году к нападкам присоединился Боссюэ.

Эти осуждения возродили интерес к картезианству и привлекли внимание к его скептической увертюре, Discours de la méthode; первоначальное сомнение этого сочинения распространилось подземным путем; его ортодоксальные придатки увяли; в XVIII веке от некогда победоносной системы почти ничего не осталось, кроме попытки свести внешний мир к механизму, подчиняющемуся законам физики и химии. Каждое новое открытие науки, казалось, подтверждало этот картезианский механизм и дискредитировало картезианскую теологию. Бог Авраама, Исаака и Иакова не нашел места в картине космоса Декарта, не было там и Христа; оставался лишь слабый умерший, который дал миру первоначальный толчок, а затем сошел со сцены лишь в качестве гаранта интуиции Декарта. Это не был ни величественный и ужасный Бог Ветхого Завета, ни милосердный Отец Нового; это был Бог деизма, безличный, бесфункциональный, ничтожный, подчиняющийся неизменным законам; кому придет в голову молиться такой эпикурейской тщете? Уже в 1669 и 1678 годах в книгах Гийома Лами, профессора медицинского факультета Парижского университета, излагалась полностью механистическая психология, предвосхитившая «Трактат ощущений» Кондильяка (1754), и материалистическая философия, предвосхитившая «Человека-машину» Ла Меттри (1748). А в это время Сирано де Бержерак совершил свои скандальные путешествия на Луну и Солнце.

II. СИРАНО ДЕ БЕРЖЕРАК: 1619–55

Для большинства из нас он — любовник, пародируемый Ростаном и проигрывающий все гонки с Венерой по носу. Настоящий Сирано не был совсем разочарован; он живо играл с жизнью и любовью и проводил время на пределе своих возможностей. К обычному воспитанию благовоспитанного юноши он добавил (вместе с Мольером) усердное посещение лекций Пьера Гассенди, приятного священника, которому нравились материалист Эпикур и атеист Лукреций. Сирано стал esprit especially fort, либертеном в обоих смыслах, как вольнодумец и распущенная печень. В Париже он