Стефан Куртуа - Черная книга коммунизма

Эти пророческие слова требовали немедленного ответа. Ленин, несмотря на свою занятость, пишет знаменитую работу Пролетарская революция и ренегат Каутский. Уже из ее названия вытекает отношение к дискуссии, или — как предрекал сам Каутский — отказ от всякой дискуссии. Ленин так определяет подоплеку своих мыслей и действий: «Государство является в руках правящего класса машиной, предназначенной для подавления сопротивления его классовых противников. В этом смысле диктатура пролетариата ни в чем, в сущности, не отличается от диктатуры любого другого класса, поскольку пролетарское государство есть машина подавления буржуазии». Столь примитивное представление о государстве заставляет Ленина раскрыть сущность своей диктатуры: «Диктатура — это власть, которая впрямую опирается на насилие и не связана никакими законами. Революционная диктатура пролетариата — это власть, завоеванная и удержанная при помощи насилия, которое пролетариат применяет к буржуазии, власть, не связанная законами».

Сталкиваясь с центральным вопросом — о демократии, Ленин идет на подмену понятий: «Пролетарская демократия, одной из форм которой выступает власть Советов, развила и расширила демократию, как нигде в мире, в пользу именно огромного большинства населения, в пользу эксплуатируемых и трудящихся». Запомним эту «пролетарскую демократию», которой на протяжении десятилетий будут прикрывать наихудшие злодеяния.

В столкновении Каутского и Ленина проявились главные противоречия большевистской революции — между марксизмом, якобы учитывающим так называемые «исторические законы», и деятельным субъективизмом, для которого сгодится все что угодно, лишь бы это подогревало революционные страсти. Само различие в подходах между ранними и поздними работами Маркса, начавшего в 1848 году мессианским Манифестом коммунистической партии и закончившего холодным анализом общественных явлений в Капитале, преобразилось под влиянием мировой войны и двух революций — Февральской и Октябрьской — в глубокий и непреодолимый раскол между социалистами и коммунистами. Тема их спора не потеряла актуальности по сей день: демократия или диктатура, гуманность или террор?

Два главных действующих лица первой фазы большевистской революции — сжигаемые революционными страстями Ленин и Троцкий, окунувшись в водоворот событий, не отказались от теоретического обоснования своих действий. Вернее, придали идеологическое оформление выводам, продиктованным политической конъюнктурой. Их изобретением стала перманентная революция: в России ситуация позволила перейти от буржуазной (Февральской) к пролетарской (Октябрьской) революции. Переход от перманентной революции к перманентной гражданской войне тоже получил идеологическое оформление.

Война диктовала революционерам свою логику. Троцкий писал: «Каутский видит в войне, в ее ужасающем влиянии на нравы одну из причин кровавого характера революционной борьбы. С этим не поспоришь». Однако далее выводы расходятся. Немецкий социализм, ощутивший тяжесть милитаризма, все больше смещался в сторону демократии и защиты человеческой личности. Для Троцкого же «развитие буржуазного общества, из которого вышла современная демократия, совершенно не представляет собой процесса постепенной демократизации, о которой мечтал до войны величайший из утопистов социалистической демократии Жан Жорес и о которой теперь мечтает самый просвещенный из педантов, Карл Каутский».

Обобщая свои соображения, Троцкий рассуждает о «безжалостной гражданской войне, охватившей весь мир». По его мнению, планета переживает эпоху, «когда политическая борьба быстро перерастает в гражданскую войну», в которой скоро столкнутся в решающей битве «две главные силы: революционный пролетариат под руководством коммунистов и контрреволюционная демократия под командованием генералов и адмиралов». Троцкий совершил двойную ошибку. Во-первых, история показала, что тяга к демократии и борьба за нее охватили весь мир и достигли к середине 80-х годов даже Советского Союза. Во-вторых, Троцкий, как и Ленин, переоценивал Значение русского опыта, интерпретируя его в искаженном виде. большевики были убеждены: раз в России развязана гражданская война — во многом по их вине, — значит, она должна вспыхнуть и обязательно вспыхнет в Европе, а потом и во всем мире. Тем не менее на этой двойной ошибке было выстроено оправдание коммунистического террора, свирепствовавшего на протяжении десятилетий.

Выводы Троцкого безапелляционны: «Можно и необходимо понять, что в ходе гражданской войны мы уничтожаем белогвардейцев, иначе они уничтожат трудящихся. Следовательно, наша цель — не уничтожение человеческих жизней, а их сохранение. (…) Врагу надо помешать причинять нам вред, что в военное время может выражаться только в его подавлении. В революции, как и в войне, требуется сломить волю врага, заставить его капитулировать на условиях победителя. (…) Вопрос о власти в стране, то есть о жизни или гибели буржуазии, будет решаться не в соответствии со статьями Конституции, а через различные формы насилия. Так под пером Троцкого возникают положения, схожие с концепцией «тотальной войны» Людендорфа[159]. большевики, считавшие себя великими новаторами, на самом деле находились во власти ультрамилитаризма, характеризовавшего их эпоху.

Высказывание Троцкого по поводу функций и свободы печати в военное время доказывает степень проникновения в умы большевиков военной ментальности: «В военное время все институты, органы государственной власти и общественного мнения прямо или косвенно становятся органами ведения войны. В первую очередь это относится к печати. Ни одно правительство, ведущее серьезную войну, не может позволить распространять на своей территории издания, прямо или косвенно поддерживающие неприятеля. Тем более это касается гражданской войны. Природа ее такова, что в тылу противоборствующих лагерей остается враждебное население. На войне, где критерием успеха или неудачи является смерть, вражеские агенты, проникшие в тыл армии, подлежат смертной казни. Этот закон, конечно, негуманен, но никто еще не называл войну, тем более гражданскую, школой гуманизма».

Во время гражданской войны, охватившей Россию с весны-лета 1918 года и продолжавшейся без малого четыре года, зверствовали не одни только большевики, но обе воюющие стороны: те и другие распинали, сажали на кол, четвертовали и сжигали живьем. Однако только большевики нашли теоретическое оправдание гражданской войне и считали ее абсолютно необходимой. Под влиянием доктрины и новых нравов, сформированных войной, гражданскаявойна превращается для них в постоянную форму политической борьбы. За войной против белогвардейцев скрывается другая, гораздо более серьезная борьба — со значительной частью рабочего класса и крестьянства, которая уже с лета 1918 года лишила большевиков своей поддержки. Война не соответствовала больше традиционной схеме, согласно которой конфликт развивался между двумя политическими группировками: она превратилась в противостояние между властью и большинством общества. При Сталине это стало боръбой Парmuu-Государства со всем обществом. Это было совершенно новое явление, и оно не смогло бы просуществовать достаточно долго и на столь обширной территории без опоры на тоталитарную систему, контролировавшую в обществе всё и вся и использовавшую такое орудие подавления, как массовый террор.

Недавнее изучение архивов показало, что именно «грязная» война 1918–1921 годов (см. часть I настоящей книги) породила советский режим. Она была горнилом, выковавшим людей, которые понесли знамя революции дальше, адским котлом, из которого вышла специфическая ментальность ленинско-сталинского коммунизма — смесь идеалистической восторженности, цинизма и бесчеловечной жестокости. Гражданская война, распространенная с советской территории на весь мир и призванная длиться столько времени, сколько понадобится для победы социализма во всем мире, утверждала жестокость как нормальную систему отношений между людьми. Плотины, традиционно сдерживавшие разгул насилия, были прорваны.

Тем не менее с первых же дней большевистской революции русских революционеров мучили проблемы, обозначенные Каутским. Исаак Штейнберг, левый эсер, союзник большевиков, занимавший с декабря 1917 по май 1918 года пост народного комиссара юстиции в их правительстве, уже в 1923 году назвал большевистскую власть «системой методического государственного террора» и поднял ключевой вопрос — о пределах насилия в революции: «Свержение старого мира, его замена новой жизнью, сохранившей прежние пороки, зараженной все теми же старыми принципами, — вот что ставит социализм перед радикальным выбором: старое насилие [царское, буржуазное] или революционное насилие в момент решительной борьбы. (…) Старое насилие есть порочная защита рабства, новое — болезненный путь к освобождению. (…) Этим и определяется наш выбор: мы берем в руки инструмент насилия для того, чтобы навечно покончить с насилием. Ведь других инструментов борьбы с ним не существует. Именно здесь разверзается зияющая нравственная рана на теле революции. Здесь коренится ее антиномия, ее внутренняя боль, ее противоречие». И добавлял: «Подобно террору, насилие, принимающее также формы принуждения и лжи, сперва отравляет жизненные ткани души побежденного, потом губит победителя, потом — общество целиком».