Ольга Семенова-Тян-Шанская - Жизнь «Ивана». Очерки из быта крестьян одной из черноземных губерний

«Как же это — барин не хотел тебя отпускать, а теперь сам прогнал?»

Иван (хитро усмехаясь): «Да я стал “на дурь” работать, вот и прогнал».

И действительно, уходят, в лаптях, оборванные, грязные, и, убрав свой хлеб, ложатся на печку — и не надо им ничего, кроме хлеба, и тепла, и «хозяйки», которой можно помыкать.

Те же самые Иваны и Алексеи, когда есть нечего и топить нечем, унижаются перед землевладельцем, чтобы попасть в число его батраков. «Какое бы нибудь у вас местечко мне бы с хозяйкой…», «Хучь бы из хлеба на зиму-то». Поклоны в землю и т. п. Даже слезы.

Казенное добро (в казенных имениях) уважают даже менее помещичьего. «У царя всего много». И тащат все решительно. Казенный лес прямо не укараулить, несмотря на множество полесовщиков и сторожей.

Что касается до колдовства и т. п. (до разных леших, оборотней), то ему не верят (абсолютно) как раз те бабы и мужики, которые считаются колдунами, заговаривают и т.п. «Колдовство» — это прямо-таки более или менее выгодная профессия, и забавно наблюдать, как ловкая баба-колдунья «разыгрывает свою роль» на деревне. Хотелось бы подслушать разговор двух «колдуний» вместе. С глазу на глаз они, наверное, могут и не притворяться друг перед другом.

У нас есть такая баба-колдунья (бедовая!), и, грешным делом, у меня не раз мелькала в голове мысль — не смотрит ли она, в душе, на своего приходского попа, как на собрата по профессии?

В «Новом времени» статья о неравномерности крестьянских налогов. Автор высчитывает, что семья из пяти человек в средней черноземной полосе выплачивает ежегодно государственных налогов около девяти с чем-то рублей, а такая же семья в Сибири выплачивает около половины вышеупомянутой суммы. Статья озаглавлена: «Об оскудении центра», и автор видит одну из главных причин оскудения в этой неравномерности, в том, что в центре России семья переплатит в год четыре с чем-то рубля лишних сравнительно с семьей на окраине.

Ну, а вышеупомянутое колебание цен на предметы первой необходимости? (Даже цены на сапожный материал колеблются: в неурожайный год пара мужских сапог стоит семь рублей, а в урожайный доходит до десяти.) А то, что пропивается? Я знаю одну семью, где мужик, продав хлеба в городе на двадцать рублей, постоянно привозит домой только четырнадцать-пятнадцать рублей. Другую, где отец, лежебок и лентяй, сдает (!) свою надельную землю, чтобы не обрабатывать ее, и пропивает заработок своей дочери, те деньги, которые она присылает в семью из города, где живет прислугой. Эта семья, состоящая из четырех человек, разумеется, живет всегда впроголодь, даже в урожайные годы. И таких или подобных домохозяев положительно десять процентов на сто, а то и больше. А деньги, которые теряются в кабаках так: «обронил» или «украли»? А обычаи, вроде гульбы «годных», не соразмерная ни с чем стоимость свадебных пиров? Разве во всем этом не тонет, как капля в море, маленькая сумма лишних четырех-пяти рублей налогу? Я не говорю, что из-за этого надо бросить заботы о более равномерном распределении податей, но, повторяю, это капля в море буквально.

Вчера в саду я потихоньку наблюдала за проходящими мимо — по дороге, ведущей в село. Год урожайный, потому и движения по дорогам больше. Идут два малых и молчат, щелкая подсолнухи. Подхожу к калитке.

— Куда, Борис?

Точно от толчка просыпаются.

— В Мураевню, чай пить.

И хоть бы какое-нибудь оживление, не говорю уж — улыбка на лицах!

Появляются мужик и баба, идут, как это водится, гуськом. Мужик впереди, баба сзади.

Эти ходили на мельницу, капусту торговать. Опять какие угрюмые, застывшие, насупленные лица! Сажен сто прошли они, не подозревая, что я за ними наблюдаю; только раз мужик обратился к бабе: «Акулина, давай бумажки». Акулина извлекла из-за пазухи что-то завернутое в бумагу, оторвала клочок и протянула мужу: корявые пальцы набили цигарку, и снова продолжалось безмолвное шествие.

Только когда напьются пьяны или поругаются, издалека их слышно. В первом случае на долю всякой встречной бабы несется какая-нибудь нецензурная шутка.

«Ты, Ванюха, в церковь бы сходил лучше, должно, сроду там не бывал» (бабья реплика).

«К попу ходить? Очень он мне нужен, г…о этакое, он еще мине не повянчал с тобой».

Это еще одна из очень милых шуток и очень умеренная. Товарищи развеселившегося малого хохочут. Жесткий такой, отрывистый смех. Разве так хохочет настоящее веселье?

С неделю тому назад исключили из Караваевскаго общества «поджигателя» (в своем месте расскажу об этом поджоге). Это малый, лет тридцати пяти, холостой, живший со старшим женатым братом. Он уже сидел в остроге за следующую проделку.

Сватался он за одну девушку из его же деревни, с которой, быть может, был в связи (кто это разберет?). Девушка не пошла за пего.

Чтобы ее «острамить», он забрался ночью в кладовушку, где стоял сундук ее; вытащил из сундука все девушкины наряды: поддевку «тонкого сукна», сарафаны, платки — и все тут же изрезал и бросил, а в сундук нагадил. Пока он отсиживал за это в остроге, девушка вышла замуж, и уверяют, что она хорошо живет с мужем.

Страничка из деревенского Боккаччо:

«— Сляпые эти — чистые жерябцы. Бядовые! Вожаков своих так бьют, что и сказать невозможно… А бабе ни одной проходу не дают — вожакам велят их ловить…

На одного сляпого вожак рассерчал да и поймай яму кобылу, заместо бабы. Сляпой как навалится на ее, а она яво и ударь задом. Все лицо яму расшибла, во куда отлятел, да и говорит:

— Сколько лет живу, такой бядовой бабы не видывал!»

Жена с мужем мало говорят, но несколько баб вместе представляют нечто, во всяком случае, более оживленное, чем группа малых или мужиков. Эти не пройдут молча — напротив, всю дорогу будут тараторить между собою о мелочах своего домашнего обихода. По-моему, и смех у них живее и более похож на веселье.

Бывает, конечно, и у мужчин более живой смех. Например, я замечала, что некоторые из мужиков неизменно вызывают смех своих односельчан или товарищей (батраков). Покажется фигура такого широкобородого Петрухи или толстомордого Никиты, и все «грохочут». Обыкновенно это фигура полная достоинства, видная, часто красивая, а «грохочут» все, да и только! Кажется, дело в том именно и кроется, что такие Петрухи и Никиты полны чувства собственного достоинства или сознания своей красоты, «горды», не любят, чтобы над ними смеялись. Поступь у них важная, а это и возбуждает смех, и чем больше «Никиты» сердятся, тем смех пуще. В таких случаях неудержимее всех «грохочут», конечно, плюгавенькие и невидные «Иваны». (Зачинщиком смеха «Иваны», конечно, никогда не бывают.)

Смеются долго и тонко, захлебываясь и сгибаясь, точно желая совсем уж спрятать свои невзрачные лица.

К сожалению, если такой Петруха, или Никита — богач, деревенский кулак, то… и смеху такого не бывает. Так смеяться можно над «товарищем», а какой же товарищ — кулак?

Иду по деревне. Против небогатой избенки стоит воз с капустой. Лошадь отпряжена и отведена на двор, хозяин избы стоит, опершись локтями на передок телеги, и «ничего не делает». Кругом воза толпятся три бабы: они отбирают лучшие кочни капусты и очищают их от отставших листьев. Дверь кладовушки отворена, и две крошечные девочки годов по четыре носят очищенные кочни и складывают их на земляной пол амбарчика. Часа два так проработали.

Мужик стоит у телеги час, другой, иногда набивает себе «цигарку» и курит. Бабы, то звонко и быстро, то нараспев переговариваясь о свойствах капусты и ее дороговизне, все-таки довольно быстро облущивают ее, но нужно видеть девочек! С каким усердием, серьезностью и быстротой они переносят кочаны в кладовушку! Как они ждут, чтобы мать или тетка протянула им кочан, и какое удовольствие написано на их замазанных мордочках, когда, семеня босыми ногами, они направляются с кочаном или двумя в кладовую.

Одна из баб уходит в избу и выносит оттуда на руках двухсполовинойлетнего мальчугана. Сначала он жмурится от солнца, потом несколько минут серьезно приглядывается к девочкам и тогда уже неудержимо рвется на землю, подбегает не совсем еще твердыми шагами к телеге и, уморительно хватая ручонками воздух, протягивает их к кочнам: «Мама, дай!» Мама не сразу исполняет его желание, рев, конечно. «На, на, молчи», — и мальчуган, улыбаясь, с не просохшими еще слезами, начинает за девочками вслед носить кочаны в кладовую. «Вишь, какие работники, — замечает одна баба, — не отгонишь, а дакось вырастут, батогами их работать не заставишь: так-то завсегда!»

Может быть, для трехлетнего «Ивана» новы еще впечатления от капусты и от всех предметов и действий окружающих его людей, а пятнадцатилетнему малому уже примелькался однообразный обиход кругом него? Или картошка с сухим хлебом развила в нем апатию, ту унылость и равнодушие, с которыми он и в могилу сойдет в свое время?