Цезарь и Христос - Уильям Джеймс Дюрант

узнать о вещах знаменитых и древних… В этой работе я должен опустить то, что не слишком значительно, и посвятить себя рассказу о том, что является благородным и великим… полезным, достойным упоминания или любопытным. И как в суждении о достоинствах колоссальных статуи мы не исследуем каждую их часть с мелочной придирчивостью, но скорее стремимся оценить общее впечатление… так же следует судить и о моей книге. Потому что и она является колоссальным трудом… достойным философа{1435}.

Он открыто заимствует у Полибия и Посидония, не столь откровенно у Эратосфена, призывает их всех к отчету за допущенные ошибки и предлагает все недостатки его труда отнести на счет источников{1436}. Однако он с редкой искренностью выражает признательность тем, чьими сочинениями пользовался, и обычно относится к источникам весьма критично. Он замечает, что распространение власти Римской империи расширило географические горизонты и обогатило географические познания, однако верит в то, что до сих пор остаются неизвестными еще целые континенты, возможно, в Атлантике. Он верит в сфероидальность Земли (хотя это слово можно понимать и как «сферичность») и в то, что, если отплыть из Испании на Запад, можно со временем причалить в Индии. Он описывает береговые линии и заявляет, что они постоянно изменяются из-за эрозии или извержений, и высказывает предположение, что подземные толчки однажды расколют землю в районе современного Суэца и моря соединятся. Его труд был отважным итоговым обзором знаний о Земле, собранных к той эпохе, и должен быть причислен к величайшим достижениям античной науки.

Куда более прославлен, чем Страбон, был в эту эпоху Дион Хризостом — Дион Златоуст (40–120 гг.). Его семья издавна занимала выдающееся положение в Прусе. Его дед истощил свое состояние, осыпая подарками этот вифинский город, а затем сколотил новое; его отец пережил тот же опыт; Дион пошел по их стопам{1437}. Он стал оратором и софистом, явился в Рим, был обращен в стоицизм Музонием Руфом и изгнан из Италии и Вифинии Домицианом (82 г.). Ему было запрещено пользоваться имуществом и доходами с него, и он в течение тринадцати лет скитался по всему свету нищим философом, отказываясь брать деньги за Свои речи и зарабатывая на хлеб главным образом физическим трудом. Когда на смену Домициану пришел Нерва, ссылка сменилась почестями; Нерва и Траян подружились с ним и по просьбе Диона предоставили его городу немало льгот. Он вернулся в Прусу и истратил большую часть своих денег на то, чтобы сделать ее еще более прекрасной. Некий философ обвинил его в растрате общественных средств; его дело рассматривалось Плинием, и он, по-видимому, был реабилитирован.

Дион оставил после себя восемьдесят речей. С нашей точки зрения, в них «больше ветра, чем мяса»; они страдают пустой амплификацией, обманчивыми аналогиями и риторическими трюками; по л мысли может излагаться здесь на полусотне страниц; неудивительно, что утомленный слушатель как-то пожаловался: «Похоже, солнце сядет прежде, чем прекратятся твои бесконечные вопросы»{1438}. Однако этот человек был обаятелен и красноречив, иначе ему едва ли удалось бы стать самым прославленным оратором столетия, ради речей которого, люди готовы были прервать войну. «Я не знаю, что ты имеешь в виду, — говорил честный Траян, — но я люблю тебя, как самого себя»{1439}. Варвары на берегах Борисфена (Днепр) слушали его так же зачарованно, как собравшиеся в Олимпии греки или легко возбудимые александрийцы; армия, собиравшаяся поднять мятеж против Нервы, была смягчена и даже отнеслась к Нерве с одобрением после импровизированного выступления полунагого изгнанника.

Возможно, людей привлекал в нем не безупречный аттический язык, но отвага его гневных разоблачений. Он был чуть ли не единственным в классической древности, кто осуждал проституцию, и немногие писатели его времени осмеливались так открыто нападать на рабовладельческую систему. (Сам он был, правда, немного огорчен, когда узнал, что его рабы разбежались{1440}.) Его речь к александрийцам бичевала их роскошь, суеверия и пороки. Он избрал Илион местом выступления с речью, в которой доказывал, что Троя никогда не существовала, а Гомер «был самым дерзким лжецом в истории». В центре Рима он защищал деревню перед городом, нарисовал в живом повествовании трогательную картину деревенской бедности и обратился к слушателям с предупреждением: земля приходит в запустение, иными словами, земледельческий фундамент цивилизации приходит в упадок. В Олимпии посреди толпы фанатичных приверженцев «мира сего» он бранил атеистов и эпикурейцев. Хотя общепринятые представления о божестве и могут показаться нелепыми, говорил Дион, мудрец поймет, что простые умы нуждаются в простых идеях и наглядных символах. Поистине, никто не способен представить себе образ Высшего Существа, и даже благородная статуя Фидия является лишь антропоморфическим допущением, столь же произвольным, как и первобытное отождествление Бога с деревом или звездой. Мы не можем знать, что есть Бог, однако обладаем врожденным нам убеждением в его существовании и чувствуем, что философия без религии темна и безнадежна. Единственная настоящая свобода — это мудрость, или знание справедливого и несправедливого, правильного и неправильного; путь к свободе пролегает не через политику и революцию, но через философию; истинная философия не сводится к книжным спекуляциям, но заключается в постоянном упражнении в честности и добродетели, согласно указаниям того внутреннего голоса, который в некоем сокровенном смысле и является словом Божиим в сердце человека{1441}.

IX. ВОЛНЫ С ВОСТОКА

Религия, которая ждала своего часа и питала свои корни, несмотря на весь ученый или распутный скептицизм Перикловой и эллинистической эпох, во втором столетии вернула себе древнюю власть, выступая теперь в обличье философии, разум которой был затуманен бесконечностью и человеческой надеждой, познав собственную ограниченность и отрекшись от собственного авторитета. Сам народ никогда не терял своей веры: большинство людей в общем соглашались с гомеровским описанием посмертной жизни{1442}, благочестиво приносили жертвы перед тем, как отправиться в путешествие, и по-прежнему вкладывали обол в уста покойнику, чтобы тот смог расплатиться за переправу через Стикс. Римское государственное искусство приветствовало помощь установленных жреческих коллегий и искало народной поддержки, строя пышные храмы местным богам. По всей Палестине, Сирии и Малой Азии богатство жречества продолжало расти. Сирийцы по-прежнему почитали Адада и Атаргатис, святилище которых в Гиераполе внушало священный трепет. Воскресение бога Таммуза по-прежнему славилось в сирийских городах криками «Адонис [то есть Господь] восстал», а его восхождение на небо инсценировалось в заключительный день праздника{1443}. Подобные этим церемонии в греческом ритуале служили напоминанием о страстях, смерти и воскресения Диониса.