История Великого мятежа - Эдуард Гайд лорд Кларендон

в работе Парламента, собрались едва ли не все, кто вообще являлся тогда на его заседания (в Палату общин пришло свыше 140 членов); проведя некоторое время в ожидании собственного спикера, коммонеры вдруг узнали, что рано утром он выехал из Лондона, после чего обратили внимание, что с ними нет также сэра Генри Вена и еще нескольких членов, обыкновенно его поддерживавших. Палата пэров также обнаружила, что ее спикера графа Манчестера, графа Нортумберленда и еще некоторых членов нет на месте, однако большинство лордов оставались в Палате, полные негодования против отсутствующих, которые, как все заключили, отправились в армию. Тогда обе Палаты выбрали себе новых спикеров, те согласились принять должность, после чего общины сразу же постановили, что одиннадцать обвиненных армией членов, не участвовавших в заседаниях Палаты, должны немедленно вернуться и занять свои места. Особым ордонансом Палаты приказали Комитету безопасности действовать сообща с милицией Сити и предоставили ему полномочия набирать солдат для Парламента; казалось, все были исполнены твердой решимости осуществить задуманное, и ни единый человек, ни в Палатах, ни в Сити, ни о чем другом даже не помышлял. Известия об этих событиях привели армию в крайнее возбуждение; главнокомандующий тотчас же послал сильный кавалерийский отряд в Виндзор, а сам выступил к Аксбриджу, назначив через два дня общий сбор армии на Ханслоу-Хите, куда в указанный им срок явились двадцать тысяч пехоты и кавалерии, с артиллерийским парком и прочим снаряжением, необходимым для столь многочисленной армии. По назначении смотра войскам на Ханслоу-Хите короля немедленно перевели в Гемптон-Корт, надлежащим образом подготовленный к приему его особы. Какое-то время Палаты, казалось, сохраняли бодрый и решительный дух, а в Сити слышны были речи о том, что следует набирать войска, защищаться и не допускать армию к Лондону. Но когда стало известно о дне общеармейского смотра, враги пресвитериан, еще недавно слишком слабые в обеих Палатах, чтобы добиться собственных целей или помешать своим противникам, и потому бессильно наблюдавшие, как принимаются неугодные им акты, теперь, когда их союзник — армия — была так близко, вновь воспрянули духом и заговорили очень громко, убеждая остальных подумать, пока еще не поздно, о том, как бы им примириться с армией, сопротивление которой невозможно. Лондонским же Сити с каждым днем все сильнее овладевали ужас, смятение и нерешительность; один предлагал одно, другой — нечто противоположное, как это и бывает с людьми, совершенно потерявшими голову от страха. Когда же армия собралась на смотр на Ханслоу-Хите, к ней (после тайной встречи со старшими офицерами) явились оба спикера, со своими булавами и в сопровождении других членов Палат. Они пожаловались на то, что недавние беспорядки отняли у них свободу заседаний в Вестминстере и поставили под угрозу их жизнь, после чего прямо обратились к армии за покровительством и защитой.

Случившееся показалось еще одним актом Промысла Божьего, способным очистить армию от любых упреков и обвинений и оправдать все ее прежние действия как якобы имевшие единственной своей целью спасение Парламента и королевства. Ведь если бы речь шла, предположим, о сэре Генри Вене или каких-то других недовольных особах, известных всем как индепенденты, религиозные фанатики и приверженцы армии, которые, не в силах более противиться мудрости Парламента, покинули бы его и бежали к своим друзьям, в надежде найти у них защиту от правосудия, то это вовсе не послужило бы к их доброй славе, точно так же как и репутация армии ничего бы не выиграла от союза с ними — между тем ни один из спикеров никогда не считался человеком, сколько-нибудь расположенным в пользу армии. Лентал, по мнению большинства, не желал зла королю и не был чужд симпатий к церкви; граф же Манчестер, спикер Палаты пэров, испытывал самое сильное, какое только можно себе представить, предубеждение против Кромвеля и в свое время даже обвинял его в неповиновении Парламенту; со своей стороны, Кромвель ни к кому не питал большей ненависти, чем к Манчестеру, и был бы не прочь его убить. Граф Манчестер и граф Уорвик являлись столпами пресвитерианской партии; именно они, вместе с графом Нортумберлендом, еще несколькими лордами и некоторыми коммонерами, неизменно осуждали все действия армии — и то, что теперь эти двое, присоединившись к сэру Генри Вену, просили армию о защите, притом вполне официальным образом, как если бы за ними стоял весь Парламент, а их самих изгнали и заставили покинуть Парламент граждане Сити, казалось чем-то немыслимым и невероятным всем свидетелям этого события. И ему до сих пор не нашли иного объяснения, кроме твердой решимости названных лиц обеспечить собственные интересы в том соглашении, которое, как они тогда полагали, высшие офицеры армии должны были вот-вот заключить с королем. Ведь то, что они и в мыслях не имели отдавать всю власть армии, не чувствовали ни малейшего расположения к офицерам и не питали к ним доверия, с полной очевидностью явствовало из их предшествующих и последующих действий; и если бы Парламенту удалось тогда сохранить единство, то, учитывая безусловную преданность Сити Палатам, весьма вероятно, что армия, из опасения встретить решительный и роковой для нее отпор, не рискнула бы прибегнуть к силе, и стороны при посредничестве короля пришли бы к какому-нибудь разумному компромиссу. Но из-за этого раскола Парламент лишился всякого авторитета и репутации, которые теперь всецело перешли к армии, и хотя быстро выяснилось, что число покинувших Палаты членов невелико по сравнению с числом оставшихся, которые с прежней энергией выступали против армии, а Сити, казалось, бы, как и раньше, полон решимости привести себя в оборонительное положение и всерьез готовился защищаться (все его укрепления находились в отличном состоянии и могли бы доставить армии немало хлопот, если бы только граждане Сити твердо и последовательно осуществляли свои планы, от которых они, по-видимому, вовсе не отказывались) — однако это внутреннее несогласие в Парламенте до такой степени потрясло и смутило всех обвиненных членов, обладавших достаточными способностями и авторитетом, чтобы повести за собой противников армии, что они предпочли прекратить борьбу: некоторые скрылись, выжидая удобного момента для примирения; другие отправились на континент (один из них, Степлтон, скончался, едва сойдя на берег в Кале, где его тело даже отказались хоронить, вообразив, что умер он от чумы); прочие долго оставались за границей, и хотя по прошествии немалого времени они возвратились в Англию, их в ту пору больше не допускали к высоким постам и вообще к какому-либо участию в государственных делах, почему эти люди и удалились в свои поместья и жили там весьма уединенно.

Старшие