Туринская плащаница. Свидетель Страстей Христовых - Жан-Кристиан Птифис

к юго-западу от той же линии[149]. Да и сам Йен Уилсон, похоже, отошел от теории тамплиеров, которую выдвинул в 1978 году.Фальшивая плащаница Робера де Клари

Перейдем к некоторым другим необоснованным гипотезам, таким как гипотеза о связи между Плащаницей и святым Граалем, которую предложил американец Дэниел Скавоне[150], или малоправдоподобная гипотеза Пьера Дора о подмене Кадуэнской плащаницы[151].

На самом деле все решения, предложенные в качестве объяснения «пробела в истории» между разграблением Константинополя крестоносцами в 1204 году и появлением Плащаницы в деревне Лире, основаны на единственном свидетельстве – сообщении Робера де Клари об исчезновении савана, выставленного во Влахернской церкви Богоматери. Но уверены ли мы, что речь идет о двойной реликвии из Эдессы, ревностно хранившейся до тех пор в Фаросской дворцовой церкви?

Зациклившись на словах пикардийского рыцаря, впервые рассказавшего о плащанице с полным изображением Иисуса, большинство историков не учитывают элементарное «но»: вопрос безопасности. Разве столь славную, священную императорскую реликвию, которая всегда хранилась в защищенном от света ковчеге и которую практически не извлекали из него, могли выставлять каждую пятницу во Влахернской церкви, в этот период волнений и беспорядков брошенную на милость взбудораженной толпы без какой-либо военной защиты и к тому же расположенную недалеко от городских укреплений? Разве неопытный император, каким был двадцатилетний Алексей IV Ангел, марионетка византийского духовенства, вскоре исчезнувшая с политической сцены (он падет от рук своих злейших врагов), мог так беспечно попрать традиции, нарушить священную тайну, навязав религиозным властям то, что со времен прибытия Эдесского образа в Константинополь не делалось никогда – публичные демонстрации святыни по пятницам? Разве религиозные власти могли без скандала согласиться показать совершенно обнаженное тело распятого с потеками крови, ведь в то время в греческом православном христианстве акцент делался на Воскресении, а не на ужасе Распятия?

Не разделяя всеобщий энтузиазм, некоторые историки и исследователи, в числе которых были Вернер Булст и монсеньор Жак Сюодо, усомнились в подлинности савана. Иезуит Булст считал, что речь идет об образе распятого человека, выставлявшегося на всеобщее обозрение в рамках литургической церемонии[152]. «Робер де Клари, – пишет, в свою очередь, монсеньор Сюодо, автор замечательного труда о Плащанице (2018), – ни в коем случае не связывал плащаницу, выставленную во Влахернской церкви, с Эдесским образом – Мандилионом. Поэтому мы не можем судить с уверенностью о природе плащаницы, увиденной Робером де Клари»[153].

Если вспомнить впечатляющий церемониал, которым сопровождалось поклонение Истинному Кресту при любом его перемещении по городу – его с большой помпой переносил из дворцового комплекса Вуколеон в Святую Софию папия, главный императорский привратник, в сопровождении архонтов и духовенства, служившего при дворце, где реликвию встречали остиарии (привратники), священники, теоры, хартуларии, диаконы, иподиаконы, певчие, скевофилакс (церемониймейстер), горели сотни свечей, облаками клубились благовония и рефреном звучали церковные песнопения, – здравый смысл подсказывает нам, что Влахернский «саван» был лишь одной из реликвий второй или третьей категории, которыми изобиловала столица Византийской империи, к великой радости жадного до чудес простонародья, но в честь которых никто не проводил настолько пышных ритуалов[154].

Кажется вполне возможным, что предводитель крестоносцев Оттон де ла Рош завладел этой псевдореликвией, когда его люди грабили церковь, и увез ее в Афины, считая подлинной плащаницей Христа[155]. Отсюда и письмо Феодора Ангела Иннокентию III от августа 1205 года с требованием вернуть плащаницу, которая, по его словам, находилась в Афинах. Но эта история никоим образом не связана с Эдесским образом и, следовательно, святой Туринской плащаницей[156].

Плащаница остается в Константинополе

В хаосе, который предшествовал падению Константинополя, расхищения и грабежи были повсеместны, им предавались и церковники – дьяки, аббаты, епископы. Крестоносцы присвоили множество реликвариев с фрагментами «истинного креста», литургических и алтарных облачений, греческих евангелий, священных сосудов, дароносиц, расшитых золотом ковров, посуды, религиозных украшений, извлеченных из гробниц, и мощей святых, преимущественно западных (святого Стефана, Маманта Кесарийского…). Сам Робер де Клари привез с Востока несколько «сувениров» такого рода и подарил их аббатству Корби.

Однако, если верить Ришару де Жербори, епископу Амьенскому, многие мощи святых в конце концов были возвращены из-за угрозы отлучения. Иннокентий III неоднократно осуждал неправомерное присвоение священных церковных предметов и называл такую дележку «отвратительной вещью». Словом, хотя франки и венецианцы поделили некоторые трофеи между собой, часть была возвращена новому императору Константинополя Балдуину I, бывшему графу Фландрии и Эно, и, следовательно, вернулась в императорскую сокровищницу, присоединившись к славным реликвиям, которые уцелели после разграбления Фаросской церкви. Несколько лет спустя, в 1215 году, IV Латеранский собор в правиле 62 осудил кражу реликвий и торговлю ими.

С утверждением латинской династии в Константинополе Николай Месарит лишился поста хранителя реликвий. Однако не сидел сложа руки. Он участвовал в переговорах с папским легатом о восстановлении единства православной и католической церквей. Затем, осознав бесперспективность сего предприятия, организовал сопротивление восточного духовенства Томаззо Морозини, первому латинскому патриарху города.

17 марта 1207 года Месарит произнес панегирик в честь своего брата Иоанна, монаха, помогавшего ему в этой борьбе. Он вернулся к теме сравнения Иерусалима и Константинополя, которая ранее прозвучала в его речи, обращенной к бунтовщикам 1201 года: «Христос был „ведом в Иудее“ (Пс. 75: 2), но Он не далек от нас. Там [есть] гроб Господень, но пелены и плащаницы дошли до нас. Лобное место там, а крест и опора для ног здесь. Мы представляем [здесь же] венец, сплетенный из ветвей терновых, губку, копие и стебель тростника. Нужно ли мне перечислять многое? Неописуемое, проявленное, „по виду став как человек“ (Флп. 2: 7), подобно нам, описуемо, запечатлено, как в прообразе, на плате и на хрупкой глине, точно искусством рисования, которое не утомляет руку»[157].

Очевидно, что, если бы терновый венец, копье, плащаница, сударь, Мандилион (плат) и Керамион (хрупкая глина) исчезли три года назад, бывший хранитель дворца Вуколеон воздержался бы от такого патетического уподобления своего города Иерусалиму в отношении реликвий! Он уже не восторгался бы так божественным присутствием в его любимом Константинополе, к сожалению, столь сильно пострадавшем. Пусть даже он больше не занимал поста при новом дворе, у него было достаточно возможностей, чтобы знать о судьбе Плащаницы. Однако он ни разу не упоминал ни о ее присутствии, ни о ее выставлении во Влахернах незадолго до падения города, ни о ее похищении франками.

Другим человеком, сыгравшим роль толмача в спорах между греками и латинянами в 1204–1207 годах, был Николай Отрантский, настоятель греческого монастыря в Казоле. Однако из его рассказа следует, что большая часть Фаросских реликвий, разграбленных крестоносцами, впоследствии вернулась на свое обычное место хранения: когда франки, писал он, «ворвались разбойниками в хранилища Большого дворца, где находились священные [предметы], то есть Истинный Крест, терновый венец, сандалии Спасителя, гвоздь и пелены [σπάργανα], которые и