Цезарь и Христос - Уильям Джеймс Дюрант

Плутарх, — верить в личное бессмертие, воздающие по заслугам небеса, соскребающее корку греха чистилище, казнящую преисподнюю; его согревала мысль о том, что даже Нерона способно очистить пребывание в чистилище и что лишь немногие осуждены на вечные муки{1306}. Он отрицал суеверные ужасы, видя в них большее зло, чем сам атеизм, но признавал дивинацию, оракулы, некромантию и пророческую силу снов. Он не притязал на оригинальность своего философствования; как Апулей и многие другие мыслители своего времени, он причислял себя к толкователям Платона. Он презирал эпикурейцев за то, что они заменили страх преисподней безнадежным мраком вечной смерти, и критиковал «непоследовательности» стоицизма. Однако, словно стоик, он придерживался того взгляда, что «следовать Богу и подчиняться разуму — одно и то же»{1307}.

Его лекции и эссе были не без оснований собраны под общим заглавием «Моралиа», так как большинство из них представляют собой простые и сердечные проповеди житейской мудрости. Здесь обсуждается буквально все: стоит ли старику заниматься государственными делами и что появилось раньше — яйцо или курица. Плутарх любит свою библиотеку, но признается, что доброе здоровье куда дороже хороших книг.

Некоторые, подстрекаемые чревоугодием, напиваются до бесчувствия, так, словно они откладывают в желудке запасы перед долгой осадой… Чем дешевле еда, тем она, безусловно, полезнее… Когда стремглав убегая от врагов, Артаксеркс Мемнон был вынужден питаться ячменным хлебом и фигами, он воскликнул: «Что за наслаждение испытываю я сейчас, наслаждение, которого никогда прежде не знал!» …Вино — самый благословенный из напитков при условии, что его пьют в надлежащее время и в надлежащей пропорции смешивают с водой… Особенно следует страшиться несварений, возникающих от мясной пищи, потому что они сначала повергают в уныние, а кроме того, в желудке остаются от нее вредные вещества. Лучше всего было бы приучить тело к тому, чтобы оно могло обходиться любой другой пищей, кроме мяса. Ведь земля в изобилии доставляет нам множество плодов, которые способны не только напитать, но и доставить наслаждение. Но в силу того, что привычка стала для нас как бы вторым естеством, мы должны питаться мясом… которое является столпом и опорой нашей диеты… нам следует использовать другие виды пищи… стараясь как можно более тесно следовать природе, чтобы как можно меньше притуплять наши мыслительные способности, которые, так сказать, воспламеняются благодаря простым и легким субстанциям{1308}.

Он следует Платону, отстаивая женское равноправие, и приводит множество примеров образованных античных дам (некоторые из них принадлежали к его кругу); однако к мужской неверности он относится со всей снисходительностью язычника:

Если в частной жизни мужчина, являющийся невоздержным и распущенным в своих удовольствиях, совершит грешок с любовницей или служанкой, его законная супруга вовсе не должна негодовать или гневаться, но должна понять, что именно уважение к ней побуждает его давать выход своей низменной страсти с другой женщиной{1309}.

И тем не менее мы становимся лучше, читая эти очаровательные сочинения, согретые дружеским участием, человечного, в существе своем цельного и здорового Плутарха. Нас нисколько не раздражает избитость его идей; его выдержка — лучшее противоядие против той идеологической истерии, которая свирепствует в наши дни: его здравомыслие, его мягкий юмор и захватывающие иллюстрации лишают нас охоты спорить и замечать нагромождения общих мест. Как здорово обнаружить философа, который достаточно мудр, чтобы позволить себе быть счастливым! Давайте же будем благодарны, советует он нам, за самые простые блага и радости жизни и принимать их со всей признательностью, несмотря на то, что они всегда с нами:

Нам не следует забывать о тех благодеяниях и удобствах, которые мы разделяем со многими другими, но мы должны… радоваться тому, что просто живем, что здоровы, что видим свет солнца… Разве для хорошего человека каждый день его жизни не будет праздником?.. Ибо мир куда более священ, чем все храмы, и более достоин Господина. В этот храм попадает человек, родившись, в общество не каких-нибудь неподвижных и рукотворных истуканов, но в общество созданий, которые явлены Божественным Умом нашим чувствам… [в общество] солнца, луны и звезд, и вечно струящих свои воды потоков, и земли, дарующей пищу… Мы всегда должны находиться в хорошем расположении духа и веселиться, ибо жизнь — это самое совершенное из посвящений в самую возвышенную из мистерий{1310}.

II. ЗОЛОТАЯ ОСЕНЬ

Плутарх олицетворяет две тенденции своей эпохи: возвращение к религии и временное возрождение греческой литературы и философии. Первая была универсальна, вторая ограничивалась Афинами и греческим Востоком. Шесть городов Пелопоннеса процветали, но внесли совсем незначительный вклад в греческую мысль. Торговля с Западом и преуспевающая текстильная промышленность позволили Патрам пережить не только римскую, но и средневековую эпоху и сохраниться до наших дней. Олимпия благоденствовала за счет денег, оставляемых в ней туристами, которые являлись посмотреть Олимпийские игры или Фидиева Зевса. Одним из самых удивительных моментов греческой истории является тот факт, что эти происходившие раз в четыре года состязания продолжались с 794 г. до н. э. до 394 г. н. э., когда их запретил Феодосий. Как и в дни Продика и Геродота, философы и историки приходили сюда, чтобы обратиться с речью к собравшейся на празднество толпе. Дион Хризостом описывает авторов, читающих «свои дурацкие сочинения» проходящим мимо них слушателям, поэтов, декламирующих свои стихи, риторов, потрясающих кулаками в воздухе, и «многочисленных софистов, подобных пышным павлинам», которые явились, чтобы потрясти публику своими речами{1311}; да и сам Дион едва ли был менее многословен, чем остальные. Эпиктет рисует зрителей изнывающими от зноя и корчащимися на лишенных тени трибунах, они то страдают от жары, то мокнут под проливным дождем, однако забывают обо всем, когда наступают заключительные моменты каждого поединка или забега, и все тонет в суматохе и крике{1312}. Старинные Немейские, Истмийские, Пифийские и Панафинейские игры продолжались; к ним добавлялись новые, как Панэллении Адриана; многие из них одной из частей своей программы имели поэтические, ораторские или музыкальные турниры. «Разве ты не слушал классическую музыку на великих праздниках?» — спрашивает один из персонажей Лукиана{1313}. Римские колонисты в Коринфе привезли с собой в Грецию гладиаторские поединки; отсюда они распространились по другим городам, пока даже театр Диониса не был обагрен кровью. Многие греки — Дион Хризостом, Лукиан, Плутарх — протестовали против такого надругательства над святыней; Демонакт, кинический философ, умолял афинян не допускать подобного новшества до тех пор, пока ими не свергнут алтарь