«Сухой закон» в России в воспоминаниях современников. 1914-1918 гг. - Сергей Алексеевич Сафронов

по старому стилю) 1914 г. в полдень срок ультиматума России, на который она так и не дала ответа, истек. Через час германскому послу в Санк-Петербурге была направлена телеграмма, в которой содержались инструкции об объявлении России войны в тот же день в 5 час. вечера. В 5 час. кайзер издал декрет о всеобщей мобилизации. Некоторые предварительные мероприятия были уже проведены накануне, после объявления «угрожающего положения». В пять тридцать канцлер Т. фон Бетман-Хольвег, читая на ходу какой-то документ, в сопровождении министра иностранных дел Г. фон Ягова поспешно спустился по ступеням Министерства иностранных дел, взял обыкновенное такси и умчался во дворец. Вскоре после этого генерала Х.К.Б. фон Мольтке, мрачного начальника Генерального штаба, ехавшего с приказом о мобилизации, подписанным кайзером, догнал на автомобиле курьер и передал срочную просьбу вернуться во дворец. Там Х.К.Б. фон Мольтке услышал последнее, отчаянное, вызвавшее слезы у Х.К.Б. фон Мольтке предложение кайзера, которое могло бы изменить историю XX в.[69]

Теперь, когда наступил решающий момент, кайзера обуял страх потерять Восточную Пруссию, несмотря на шестинедельный запас времени, остававшийся у него, по мнению Генерального штаба, до полной мобилизации русских. «Я ненавижу славян, – признался он одному австрийскому офицеру. – Я знаю, что это грешно. Но я не могу не ненавидеть их». Престарелый посол граф Ф. фон Пурталес, который провел семь лет в России, пришел к выводу и постоянно заверял свое правительство в том, что эта страна не вступит в войну из-за страха революции. Капитан И.А. фон Эгеллинг, немецкий военный атташе, после объявления Россией мобилизации сообщал, что она «планирует не решительное наступление, а постепенное отступление, как в 1812 г.». Эти мнения явились своеобразным рекордом ошибок германской дипломатии. Они утешили кайзера, составившего тридцать первого июля послание для «ориентировки» своего штаба, в котором он с радостью извещал о том, что, по свидетельствам его дипломатов, в русской армии и при дворе царило «настроение больного кота».

А.Д. Голицын считал, что царь долго колебался: объявлять мобилизацию или нет: «Европа всполошилась. Пуанкаре, после блестящего смотра всех войск, расположенных в Красном Селе, поспешил отплыть во Францию и прибыл к себе чуть ли не накануне вспыхнувшей войны. Россия пыталась склонить Австрию возобновить переговоры с Сербией. Франция и Италия ее поддержали, но Грей начал по обыкновению английской дипломатии увиливать. Тогда королевич Александр от имени своего отца обратился к государю, взывая о помощи и вручая в его руки судьбу своей страны, государь ответил 9 августа, что он сделает все, чтобы спасти Сербию. Военный министр Сухомлинов настаивал на немедленной мобилизации, но государь колебался. Имеющийся план мобилизации касался всей западной границы России. Поэтому нельзя было провести мобилизацию только против Австрии, не угрожая одновременно и Германии. Когда фактически под давлением Сухомлинова государь отдал приказ о мобилизации ввиду того, что Австрия 10 августа объявила войну Сербии, Германия, несмотря на личное обращение государя к Вильгельму II, разъяснявшее, что мобилизация идет исключительно против Австро-Венгрии, не приняла это во внимание и со своей стороны объявила войну России, доказывая потом, что виновником возникновения Первой мировой войны была не Германия, а Россия. Все попытки уладить конфликт и предотвратить войну оказались тщетны. 13 августа последовал приказ о дополнительной мобилизации Австро-Венгрии против России, а 14 августа, или 1 августа по нашему тогдашнему стилю, Россия вступила в войну на всем своем западном фронте от Черного моря до Балтийского»[70].

Также председатель Российского общества винокуренных заводчиков полагал, что на распутье было и российское правительство: «В эти трагические моменты, переживаемые Россией, оказавшиеся для нее фатальными, я по делам оказался в Петербурге. Проживая один на своей квартире без прислуги, ибо моя семья, как обычно, перекочевывала на лето в деревню, я столоваться дома не мог. Будучи членом Нового клуба, на углу Дворцовой набережной и Машкова переулка, я завтракал и часто обедал в этом клубе, где летом все депутаты, принужденные оставаться в столице по служебным обстоятельствам, так же, как и я, собирались в часы завтрака. Одним из таких ежедневных посетителей клуба оказался А.В. Кривошеин, входивший в состав Совета министров в качестве министра земледелия и землеустройства. Все беседы, естественно, велись на жгучие темы разворачивающихся событий, причем от него мы узнавали и были осведомлены о той борьбе, которая шла в составе Совета министров: быть или не быть войне. Голоса в составе Совета „за“ и „против“ поделились почти поровну. Ярым сторонником войны был военный министр Сухомлинов, он уверял государя, что вполне подготовлен к войне и что Франция горит желанием взять реванш, а потому пророчил, что война будет закончена в три месяца в результате полной победы союзников. Ему вторил тогдашний министр иностранных дел Сазонов. Кривошеин же, не доверяя хвастливым заверениям Сухомлинова о полной готовности, всеми мерами старался предотвратить войну, имея горячего сторонника в лице только что назначенного министра финансов Барка. Я слушал все эти разговоры и, не имея определенного мнения, склонялся скорее интуитивно в сторону Кривошеина. Не знаю почему, но не лежало у меня сердце к сторонникам войны. Перебирая теперь в памяти и сравнивая те чувства, которыми я был охвачен в моменты объявления войны с Японией и десять лет спустя с Австро-Венгрией и Германией, мне приходится констатировать, что в русско-японскую войну, когда мне было тридцать лет, я горел желанием тем или иным способом включиться в нее и, бросив все, шесть месяцев своей жизни отдал служению в Красном Кресте в первый период этой войны на далекой окраине нашего Отечества. Однако десять лет спустя, в тот же короткий промежуток времени, когда решался вопрос, быть войне или удастся уладить конфликт дипломатическим путем, я не ощущал абсолютно никакого энтузиазма. Словно предчувствовал, что результатом этой войны будет катастрофа»[71].

1 августа 1914 г. в Берлине тысячи людей, заполнившие улицы, толпами стекавшиеся на площадь перед дворцом, были охвачены чувством напряженности и беспокойства. Хотя кайзер, выступивший накануне вечером с речью по поводу введения военного положения, и заявил, «что нас заставили взять в руки меч», люди все еще смутно надеялись, что русские ответят. Срок ультиматума истек. Один журналист, находившийся в толпе, чувствовал, «что воздух был наэлектризован слухами». Говорили, что Россия попросила отсрочки. Биржу охватила паника. Конец дня прошел почти в «невыносимом мучительном ожидании». Т. фон Бетман-Хольвег опубликовал заявление, кончавшееся словами: «Если нам выпадет участь сражаться, да поможет нам бог». В пять часов у ворот дворца появился полицейский и объявил народу о мобилизации. Толпа послушно подхватила национальный гимн «Возблагодарим все господа нашего». По Унтер-ден-Линден мчались автомобили, офицеры стоя размахивали платками