Глеб Лебедев - Эпоха викингов в Северной Европе и на Руси

«Свободный воинский промысел» русов в Закаспии, по характеру наиболее близкий «походам викингов» на Западе, в наименьшей мере затрагивал внутренние процессы, отношения и интересы Руси. Поредевшие в боях с мусульманами и хазарами дружины возвращались, неся с собою добычу и серебро, пополнявшие оборот киевских, волжских, новгородских и ладожских рынков. Обустроенные на постоянной службе у воевод «отроки… изоделися суть оружием и порты», остальные «находники» спешили на родину, «за море»; наиболее удачливые могли закончить свой век «лучшими из руси, bastr i ruthi» и упокоиться, с конем и наложницей, в устланной привозными тканями и дорогими мехами погребальной камере под каким-нибудь из курганов Хемландена Бирки.

Уровни обмена

Обобщая данные исторических и археологических памятников, необходимо констатировать, что различные этапы и стороны русско-скандинавских отношений неравномерно отразились в разных группах источников. Систематизация сведений скандинавских саг в «Россике» Е. А. Рыдзевской и сводках Т. Н. Джаксон, рунических надписей и исландских географических сочинений в сводах Е. А. Мельниковой, археологических материалов, проведенная коллективными силами исследователей, подтверждает давно уже обоснованный вывод о том, что ни теория «норманского завоевания», ни — «норманской колонизации» важнейших центров Восточной Европы не находит в этих источниках подтверждения (Шаскольский 1978: 152-165). Но зато все более отчетливо и объемно выступает многосторонний и глубокий характер русско-скандинавских связей, отнюдь не исчерпывавшихся использованием наемных вооруженных сил или даже «призванием» князя в один из северных городов. Динамика постепенного накопления общего культурного фонда — будь то ремесленные приемы, орнаментальный стиль, погребальные обряды, ономастикой, эпические предания, наконец, политические идеи (реализованные, в частности, в династических браках XI-XII вв.) — свидетельство длительного развития отношений. охвативших — в разной мере — различные уровни экономической, общественной, политической, культурной жизни обеих сторон.

Области культурно-исторического взаимодействия между Русью и Скандинавией можно сейчас дифференцировать и обозначить лишь приблизительно; тем не менее они отчетливо выявляются в разных группах источников. Выделяются четыре уровня обмена.

I. Материально-ценностный: представлен артефактами и материальными ценностями, включая монетное серебро и различные категории вещей, от керамики (славянской — в Скандинавии, скандинавской — на открытых торгово-ремесленных поселениях) до украшений. Обмен на этом уровне начинается в середине VIII в., достигая максимума в первой половине X в. Суммарный объем вовлеченных в этот обмен ценностей (условно 1,5 млрд «дирхемов», слав, «кун», приблизительно эквивалентный современным 5 млрд долларов США) распределен был в итоге в пропорции 1:2 между Скандинавией и Русью (соответственно 500 млн дирхемов/кун = 1,7 млрд долларов США — Скандинавии, 1 ООО млн дирхемов/кун = 3,3 млрд долларов США — Руси). «Пик» обмена в X в. дал, по-видимому, более 50% этих средств обеим сторонам, которые в дальнейшем использовали его, в нарастающем объеме и замедляющемся темпе (особенно в Швеции), во внутреннем обороте.

II. Семантически-знаковый: обмен знаковыми системами, художественными мотивами, образами. Надписи, граффити на монетах, заимствованные орнаменты, «вещи-гибриды», ономастикой, билингвизм свидетельствуют, что этот уровень обмена устанавливается в начале IX в. и достигает максимума в течение X в. Бытование рунической письменности на Руси начинается в первой половине IX в., прослеживается до конца Х-ХІ вв., а удерживается (пережиточно, в боярской среде «от рода варяжьска») до XII в. «Военно-дружинная графика» вырабатывает «княжескую эмблематику» геральдических знаков первых Рюриковичей в середине X столетия. Кириллический алфавит, сменив в конце X в. «дохристианские» знаковые системы, семантически значим для скандинавов, по крайней мере, до XII в.

Билингвизм «руси» с преобладанием скандинавской речи в среде «русов», засвидетельствованный в середине X в. (Константин Багрянородный), очевидно, актуален для предшествующих полутора столетий, но, судя по деформациям скандинавских имен, уже в течение IX в. заметно славянское воздействие, становящееся преобладающим к концу X в. Орнаментика демонстрирует сходный процесс, с появлением наиболее ярких «вещей-гибридов» в середине — второй половине X в. и освоением восточных мотивов и технологий в скандинавском ювелирном ремесле конца Х-ХІ вв.

III. Социально-политический: социальные институты и нормы, их взаимопроникновение также было двусторонним (ср. заимствования: слав, «гридь» и сканд. «torg»); по изменениям погребального обряда, распространению новых социальных атрибутов начало этого взаимодействия относится ко второй половине IX в., максимум — ко второй половине X в., а в XI в. осуществляется самостоятельная, в каждой из скандинавских стран и на Руси, реализация созданного, исходно — общего социально-политического потенциала, приобретающего средневековую, христианско-феодальную редакцию.

Практическим следствием этого взаимодействия и на Руси, и в Скандинавии стало строительство национальных государств Руси и, соответственно, Дании, Норвегии, Швеции. При наибольшей отдаленности наиболее динамичной из скандинавских стран того времени, Дании, тем не менее именно с нею устанавливаются наиболее ранние «параллели» социальных институтов (раннегородская застройка Рибе и Ладоги) и прослеживаются достаточно поздние и глубокие взаимодействия (почитание «мучеников Оденсе» православной церковью домонгольской Руси). Это определяет стабильный «скандобалтийский масштаб» социальных процессов.

Норвегия, уступая Дании в динамизме, в позднюю эпоху викингов теснее других скандинавских стран связана с Русью; и здесь «династический способ» взаимодействия на уровне королевского и великокняжеского родов, завершивший эру «конунгов-викингов», сопровождался глубоким духовным воздействием православного Востока, очевидно сопоставимым с успехами на Севере — «греческой церкви» по сравнению с римской, по крайней мере до оформления окончательного раскола 1054 г. Олав Трюггвасон с «греческим епископом Павлом» был вполне православным человеком, и Олав Святой не ощущал конфессиональной разницы с русскими родичами, как и его посмертные почитатели на Руси.

Швеция, теснее и непосредственнее других скандинавских стран связанная с Русью, выразила эту связь и в династическом браке Ярослава с дочерью Шетконунга, и в статусе «Ладожского ярлства», превращенного в своего рода porto franco для скандинавов 1020-1060-х гг. В итоге именно из Ладоги шведская государственность получила финальный импульс для окончательного оформления европейской державы «христианских королей Швеции» династии Стейнкиля 1060-1160-х гг.

IV. Идеологический: обмен духовными ценностями. Он находил выражение в политических и религиозных идеях, династических связях, в использовании общего фонда сведений при создании национальных литератур. Основные импульсы (включавшие и ряд исходных «восточных» образов и мотивов) (Ellis Davidson 1976: 177—339), первоначально, с середины VIII до середины IX столетий, направленные с Севера на Восток, одновременно встречают ответное движение образов и идей, а по мере стабилизации трансконтинентальной системы путей («кольцо» Великого Волжского Пути и Пути из Варяг в Греки) в нарастающем объеме поступают из Руси на Север Европы. Если «заморье» в ПВЛ выступает обобщенным воплощением представления об эпическом источнике единой великокняжеской власти рода Рюриковичей, то и в композиции «Хеймскринглы» мотив пребывания скандинавских конунгов-миссионеров «на Востоке в Гардах» фиксирует поворотные моменты в судьбах Норвегии. Русская летопись не сохранила никаких воспоминаний о северных конунгах, гостивших в Киеве; напротив, киевский князь Ярослав Мудрый, «конунг Ярицлейв» королевских саг — эпически обобщенный образ христианского правителя, воплощающий новые государственно-политические идеалы, не только родич и союзник, но в чем-то и образец для северных конунгов.

Центр тяжести новых идеологических ценностей — скорее на Руси, чем на Севере. Варягов-мучеников киевляне чтили как местных православных святых: первые отшельники Варяжских пещер Киевской Лавры, словно былинный Илья, завершали «варяжский путь» христианским подвижничеством православных монахов (Новичкова 1997: 12-17; Лебедев 2001: 77-80). Культ Климента папы римского из православного Херсонеса через Киев и Ладогу распространяется до Осло и Британии, а иноземная церковь Олава в Новгороде, первый зарубежный храм во имя христианского патрона Скандинавии, словно акцентирует сакральную значимость для норманнов того пространства, «Гардов», откуда начинался его провиденциальный последний поход, первый «крестовый поход» 1030 г. в истории Европы, поход воинов-христиан против трондхеймских бондов-язычников, с Востока — на Север, из Руси — в Норвегию, от Ладоги — к Нидаросу.