Империя и ее соседи - Коллектив авторов

возникшем при дворе Сверрира в конце 1190-х гг. Обвиняя норвежских прелатов в предательстве народа и конунга, автор данного произведения, говорит, что на причастии священники подносят своим прихожанам «отраву вместо вина и яд вместо крови Господней». Тем самым он выставляет короля, который дополнительно выводится на страницах этого сочинения в качестве сердца общественного тела, как единственного для норвежцев (они называются в «Речи против епископов» народом Божиим) врачевателя, а также спасителя от созданной епископами ереси. Одновременно конунг вынужден взять на себя также миссию духовного пастыря, которой пренебрегла часть духовенства, а также епископы, в полном составе покинувшие родину и вверенное им стадо.

Ключевые слова: Норвегия, средние века, «гражданские войны», Сверрир, «Речь против епископов»

Агишев Сергей Юрьевич, к. и. н., доцент кафедры истории средних веков Московского государственного университета им. М.В. Ломоносова agisjev@mail.ru

Ставя себе задачей лишить, хотя отчасти, презумпции невиновности, что в медиевистике (и не только в ней) неоправданно присвоена теме представлений и образов, я обращаюсь к той роли, которую они могут сыграть в постановке и решении проблемы социальной ответственности верховной власти перед обществом, и далее рассматриваю конкретные акции тех, кто этой властью обладали. Среди последних не исключением являются и конунги, правившие скандинавскими странами, в частности Норвегией, в XII столетии. В это время была сделана попытка коренным образом пересмотреть формулу их власти, что происходило под воздействием христианизации, григорианской реформы и распространения в Европе «трехфункциональной модели» устройства общества[137].

Глубоко укорененная в прошлом местная традиция, в свою очередь, требовала от конунга обладать удачей (hamingja), доброй славой (dyrð) и сакрализующим фигуру правителя происхождением от богов (goðkynjaðr), а также обеспечивать своему народу хорошую погоду, и значит – урожай (ár), а в социальном отношении – внутренний и внешний мир (fríðr) Принятие христианства и усвоение его посредством не только церковных, но и античных потестарных доктрин, повлияли на то, что в этот взрощенный на местной почве идеал правителя инкорпорировались качества, которые должны быть присущи конунгу как rex iustus. В соответствии с ним правитель, подобно Господу, обязывался воздавать каждому своему подданному по справедливости, и последнюю при вынесении решения конунгу следовало ставить превыше всего[138]. Как и священник, будучи помазан освященным елеем, король, обладатель меча светской власти, должен был являть собой моральный образец для подданных, увещевая их сначала словесно, языком справедливости и права, и лишь исчерпав его возможности, применять меч материальный.

Лучшим примером творческого сочетания элементов обеих этих формул власти представил норвежский король Сверрир (1177–1202), называвший себя сыном конунга Сигурда Рта (1136–1155), а на деле бывший священником с Фарерских островов и отпрыском местного вырезывателя гребней по имени Унас. Не поэтому ли Сверрир, о чьей чрезвычайной словоохотливости можно судить по саге о нем, столь велеречив, что обязанность проповедовать и наставлять была возложена на него церковью, служителем которой он был, а также привита ему образованием и всем предыдущим образом жизни, став привычкой, священным долгом и одной из сторон его натуры уже как политика?

За высокой риторикой скандинавское общество, привыкшее к практическому воплощению религиозных постулатов и политических идеалов, желало видеть конкретные и самостоятельные действия своих правителей, которые к тому же вели бы себя так, что им хотелось бы подражать. Даже известное краснобайство оно было готово прощать конунгу, если в качестве своей оборотной стороны это имело знание людей[139], а провозглашаемые лозунги хотя бы в чем-то воплощались в жизнь. В отличие от первого в истории Норвегии и всей Скандинавии помазанного и коронованного конунга Магнуса Эрлингссона (1161–1184), упиравшего только на то, что его королевская воля является законом как раз исключительно в силу полученного им помазания и пройденной коронации[140], Сверрир, который декларировал свою приверженность местным правовым установкам и выступал сугубым консерватором, но при этом не отрицал и современного ему церковного взгляда на королевскую власть, на деле демонстрировал, ка́к идеальные образы и декларации на деле могут преобразовываться в положительную политическую программу, и насколько в реальных действиях, как его собственных, так и его противников, они отражаются и могут быть применимы в принципе, исходя из складывавшейся конъюнктуры.

Доказать, что Сверрир не рассматривал соответствующие установки отстраненно, а действительно применял их в пространстве текущей политики, позволяет сопоставление двух на первый взгляд, казалось бы, невзаимосвязанных друг с другом пассажей, которые встречаются в современных событиям и друг другу текстах. Один из них отражен в «Саге о Сверрире», а другой в латинском сочинении, возникшем во второй половине 1190-х гг., которое называется «История похода датчан в Иерусалим» (далее – «История похода»)[141]. Оба произведения описывают две совершенно безобразные пьяные драки. Первая из них произошла в апреле 1186 г. на Светлую седмицу в норвежском Бергене[142], а вторая там же ранней осенью 1192 г.[143]. Интертекстуально эти сюжеты связываются знаменитой речью Сверрира о пьянстве[144] и вздохами горького сожаления анонимного автора «Истории похода» по поводу того же порока, который, по его мнению, поразил не только бергенцев, но и жителей всех норвежских городов[145].

Составители обоих текстов делают виновниками укоренения в Норвегии пьянства и порождаемых им бесчинств иноземцев, являющихся постоянными участниками попоек[146]. Тем самым за преступления, которые люди совершают во хмелю, и неумение оперативно навести общественный порядок, чего общество традиционно ожидало от «доброго конунга», с королевской власти в лице того же Сверрира ответственность отчасти снимается[147].

При этом сам Сверрир выставляется если не совсем трезвенником, то осуждающим возлияния вне времени, принятого для пиров[148], и когда ситуация, особенно военная, требовала держать ухо востро, а не предаваться неосмотрительному бражничанью[149].

Примечательно и то, что осуждаемые буйства связываются с употреблением исключительно привозного виноградного вина, а не столь распространенных и более популярных среди скандинавов пива, различных медов и скира, которые охмеляли их и тянули на подвиги, как правило, добром не заканчивающиеся, не меньше, чем привозной заграничный алкоголь[150]. Данное обстоятельство, как это ни забавно, становилось для авторов названных текстов одним из средств перехода в повествовании с вопросов сугубо житейских и локально норвежских на проблемы внешнеполитические и даже общие.

Осуждая пьянство как очевидный порок, приводящий к массовым смертям в Бергене, как среди местных уроженцев, а так же их иноземных собутыльников, прежде всего, приучивших норвежцев к вину немцев, Сверрир в первой части своей «речи о пьянстве» противопоставляет ему мирные занятия английских купцов, которые «приезжают сюда и привозят с собой пшеницу и мед, муку или ткани», а также прочих иностранных негоциантов, «кто привозит