Ричард Пайпс - Коммунизм

Поскольку все, чего Москва не одобряла, по определению было «контрреволюционным», статья 14 установила принцип, что для коммунистов всех национальностей интересы и желания Советского Союза должны стоять на первом месте, выше интересов их собственных стран.

Движимый обычной ленинской энергией, Коминтерн осуществил по всей Европе раскол социалистических движений и создание коммунистических партий, которые он тайно финансировал и которыми руководил. В этом отношении Коминтерн добился успеха. Но в том, что касается его конечных целей, Коминтерн потерпел сокрушительное поражение. Во-первых, его заявления о том, что капиталистические страны находятся на грани гражданской войны, оказались совершенно неверными, и ни в одной из стран Запада такая война не вспыхнула, а там, где такая угроза возникала, ее быстро устраняли. Во-вторых, хотя коммунисты добились значительного влияния в мощных профсоюзах некоторых стран, особенно с преобладающим католическим населением (в Испании, Италии и Франции), нигде они не смогли завоевать парламентского большинства. В результате даже там, где коммунистические партии пользовались значительным влиянием, они превратились в постоянную оппозицию, изолированную, а потому бессильную. Работая по жестким приказам из Москвы и считая социал-демократов главными врагами, они ослабляли как социалистическое, так и коммунистическое движение, и в некоторых странах проложили тем самым дорогу правым диктатурам, первыми жертвами которых сами и становились.

Наиболее ясно это проявилось в Веймарской Германии. Здесь в конце 1920 годов в ожесточенном конфликте друг с другом сошлись три партии: социал-демократы, коммунисты и нацисты. В этой схватке Москва неизменно благоволила нацистам, предпочитая их социал-демократам, которых она именовала «социал-фашистами» и продолжала считать своим главным врагом. В соответствии с этой логикой Москва запретила немецким коммунистам сотрудничать с социал-демократами. На решающих выборах в рейхстаг в ноябре 1932 года социал-демократы получили более 7 миллионов голосов, а коммунисты — 6 миллионов, вместе они имели на полтора миллиона голосов больше, чем нацисты. В парламенте они получили 221 место против 196 у нацистов. Объединив свои силы, две левые партии разгромили бы Гитлера на выборах и не дали бы ему получить пост канцлера. Таким образом, молчаливое согласие между коммунистами и национал-социалистами разрушило демократию в Германии и привело Гитлера к власти.

В 1930-е годы, когда Советский Союз переживал самые болезненные испытания — коллективизацию, голод и Большой Террор, — его образ на Западе заметно улучшился благодаря двум событиям, глубоко травмировавшим Запад и лишившим его веры в собственные силы: депрессии и подъему нацизма. Массовая безработица, поразившая промышленные демократии, казалось, подтверждала предсказание Маркса, что капитализм обречен на глубочайший кризис, который и приведет его к краху. Контраст между коммунистической Россией, осуществлявшей грандиозную программу экономического строительства, обеспечившую полную занятость, и Западом с его остановившейся промышленностью убеждал многих либерально настроенных наблюдателей в том, что капитализм действительно обречен. Коммунизм также завоевывал сторонников, отстаивая за рубежом политику, запрещенную и тяжко наказуемую в СССР, например, право рабочих создавать организации и удовлетворение требований равноправия национальных меньшинств (например, чернокожие в Америке). Такой же эффект имела поддержка Советским Союзом антифашистов во время гражданской войны в Испании.

Большинство европейских коммунистов и тех, кто им симпатизировал, знали, конечно, об отвратительных сторонах коммунистического правления, но разными способами пытались их оправдать: винили во всем внешние обстоятельства, такие как наследие царизма и враждебность «капиталистического» Запада, или же видели в них неизбежные побочные эффекты беспрецедентных усилий, связанных со строительством совершенно нового общества. Писатель Артур Кёстлер, который вступил в Германскую коммунистическую партию в 1932 году и год провел в Советском Союзе (он порвал с коммунизмом в 1938 году), следующим образом объяснял процессы, позволявшие как членам партии, так и сочувствующим закрывать глаза на террор и голод, на которые советский режим обрек свой народ:

Я научился автоматически расценивать все, что меня шокировало, как «наследие прошлого» и все, что мне нравилось, как «ростки будущего». Включив в своем мозгу эту сортировочную машину, европеец в 1932 году все еще мог жить в России и оставаться коммунистом[5].

Кёстлер сравнивал вступление в коммунистическую партию с духовным преображением:

Сказать, что ты «увидел свет», будет слабым описанием душевного восторга, известного только новообращенным… Кажется, будто новый свет льется со всех сторон и проникает в голову, все мироздание приобретает законченную форму, будто в головоломке, где разрозненные куски волшебным образом соединяются между собой. Теперь есть ответ на любой вопрос, сомнения и конфликты остаются в мучительном прошлом… Теперь ничто не может потревожить внутренний мир и безмятежный покой новообращенного — кроме периодически возникающего страха снова лишиться веры, и тем самым потерять то единственное, ради чего стоит жить, и снова погрузиться в окружающую тьму[6].

В Северной Европе и Соединенных Штатах, где ни социализм, ни коммунизм практически не имели сторонников, Москва приобрела полезных союзников среди либералов и «попутчиков», в основном интеллектуалов, которые, не вступая в партию, сочувствовали ее целям. Они имели важнейшее значение для коммунистов, потому что, в отличие от членов партии, которых подозревали в том, что они говорят по партийной команде, высказывали личные убеждения. Образ мыслей попутчиков отлично виден на примере Линкольна Стеффенса, который в 1919 году отчеканил знаменитую и часто цитируемую фразу о Советской России: «Я видел будущее, и оно действует».

Выяснилось, что он записал эти слова в поезде, следовавшем через Швецию в Москву, еще до того, как ступил на советскую землю. Позже, отдыхая в Карлсбаде, модном чешском курорте, он написал другу: «Я патриот России, Будущее — там. Россия победит и спасет мир. Я в это верю. Но жить там я не хочу».

Классическими попутчиками были Сидней и Беатриса Вебб, уважаемые английские социалисты, политическая и научная карьера которых восходит к Фабианскому обществу. Супруги Вебб сначала относились к большевистскому режиму враждебно, но в 1932 году радикально изменили свои взгляды. Они отправились в трехнедельную поездку по СССР, где их ждал королевский прием. Их воодушевило все увиденное и, по их собственным словам, «они влюбились в Россию». В 1935 году, работая по печатным материалам, которыми их снабдили российские хозяева, они опубликовали двухтомный трактат «Советский коммунизм, новая цивилизация?» (в издании 1941 года вопросительный знак был опущен). Обращаясь с советскими документами так, как если бы то были официальные английские источники, проверив в советском посольстве каждую страницу «на наличие возможных ошибок», они создали оторванный от действительности отчет о советской жизни, не обнаружив ни малейшего понимания пропагандистского назначения литературы, из которой черпали информацию. Достаточно сказать, что на основании советских писаний они отрицали, что Сталин — диктатор; более того, утверждали они, он правит коллегиально и, по их мнению, имеет меньше власти, чем президент Соединенных Штатов или британский премьер-министр. Полицейский террор, голод и цензуру они либо игнорировали и минимизировали, или характеризовали как практику, сравнимую с тем, что делается в капиталистическом мире. Но при всем этом их фабианский соратник Бернард Шоу приветствовал пухлый и некритичный трактат объемом почти в 1200 страниц как «первый истинно научный анализ советского государства».

В 1942 году Беатриса Вебб опубликовала более краткий труд на туже тему «Правда о Советской России», в котором, ссылаясь на советскую «конституцию» 1936 года, называла СССР «самой широкой и уравновешенной демократией в мире».

Супруги Вебб были слишком умны и хорошо знакомы с научными методами, чтобы не отдавать себе отчета в однобокости своих суждений о советском коммунизме. Если они все же не нарисовали более объективную картину, то причину следует искать в отчаянной психологической потребности — иметь перед глазами некий совершенный мир в то время, когда западная цивилизация по всем признакам приближалась к окончательному краху. Чтобы нарисовать этот мир, они мысленно включали ту самую «сортировочную машину», о которой говорил Кёстлер, и которая помогала им отбрасывать всю информацию противоположного толка.