Пифагор и его школа - Леонид Яковлевич Жмудь

Известный историк науки Б. Л. ван дер Варден, автор последнего значительного труда о пифагорейцах{6}, занимает несколько иную позицию. Он признает большие заслуги раннепифагорейской школы в математике, астрономии и физике, но упорно отказывается сделать это по отношению к самому Пифагору, которого рисует лишь памятливым учеником вавилонян, передавшим, к тому же не очень внятно, суть полученных им знаний своим последователям.

Нельзя сказать, чтобы это критическое направление безраздельно господствовало в истории изучения пифагореизма и раннегреческой науки в целом. Однако именно оно выдвигает в центр внимания исследователей вопросы, связанные с научной стороной пифагореизма. Наша книга также посвящена в основном пифагорейской науке, хотя и не только ей.

Обращение к тому времени, когда зарождались первые научные методы, понятия и теории, к людям, участвовавшим в становлении греческой науки, не нуждается в особом оправдании. Феномен науки раскрывается в ее истории, особенно в периоды быстрого роста или даже взлета научного знания. С этой точки зрения наибольшего внимания заслуживают два периода: VI–IV вв. до н. э., эпоха зарождения науки, и XVI–XVII I вв., время великой научной революции, сформировавшей науку Нового времени. Собственно говоря, сравнение этих периодов и дает пищу для многочисленных споров о месте и времени зарождения науки как таковой. Многие ученые полагают, что наука в современном смысле слова возникла лишь в Новое время{7}. Тем самым деятельность греческих ученых лишается статуса научной. В рамках этой книги нет возможности, да и необходимости, детально входить в существо этих споров. Тем не менее следует изложить основные принципы, из которых мы исходим, — ведь иначе в вопросах, которым она посвящена, может остаться много неясного.

Относить возникновение науки к Новому времени было бы, на наш взгляд, сильным преувеличением. При самой высокой оценке этого периода нет оснований отказываться от традиционной точки зрения, связывающей появление науки с греческой цивилизацией.

Нельзя назвать ни одной научной отрасли — будь то математика, астрономия, механика, оптика, биология или медицина, — в которой ученые Нового времени не стояли бы на фундаменте, заложенном греками. Их отношение к греческой науке было различным: не было недостатка ни в слепом преклонении, ни в яростной критике. Но и в том и в другом случае укорененность их идей в научном наследии античности несомненна. Признавая эту преемственность, многие подчеркивают, что знания, полученные от греков, были во многом переосмыслены и включены в иную теоретическую систему{8}. Однако отрицает ли это научный характер унаследованных знаний? Развиваясь, наука не может всегда и во всем оставаться равной самой себе, но и новые качества, приобретаемые ею в процессе развития не могут изменить ее сущность до неузнаваемости.

Сейчас большинство методологов науки соглашается с тем, что ее важнейшей конституирующей чертой является гипотетико-дедуктивный метод{9}. В практике историко-научных исследований этот критерий позволяет с большой точностью определить время и место зарождения науки: VI в. до н. э., ионийские города Древней Греции. Именно в среде греческих астрономов и математиков того времени впервые начинают систематически применяться научная гипотеза и дедуктивное доказательство, ставшие главными орудиями в приобретении знаний. В предшествующих восточных культурах эти важнейшие компоненты отсутствовали, что же касается европейской науки, то она не создала никаких принципиально новых методов научного познания.

Распространенный взгляд на раннегреческую науку как на спекулятивную и не опиравшуюся на наблюдения и эксперименты, мало соответствует действительности: были и наблюдения, и эксперименты. Именно они легли в основу таких отраслей знания, как акустика, оптика, механика, ботаника, анатомия, физиология, география, астрономия. Можно согласиться с тем, что фундаментальная роль эксперимента в естествознании была отчетливо осознана лишь в Новое время, но это не означает, что его вообще не было в античности. Хотя греки преуспели более всего в астрономии и математике, которые лишены эксперимента, а в других областях он едва ли признавался всеми главным аргументом в научном споре, его роль в развитии научных знаний очевидна{10}.

Противопоставляя греческую и современную науку, многие склонны выдвигать в качестве главных свидетелей античности Платона, Аристотеля и других философов и принимать их отношение к научному познанию за установку всей античной науки. Справедливо ли это? Читая Платона; можно скорее узнать, что думал о науке он сам, а не то, что думали о ней современные ему ученые и тем более — какой была реальная практика изысканий того времени{11}. О науке времени Аристотеля гораздо больше говорят его естественно-научные сочинения, обобщающие огромный эмпирический материал, добытый им в ходе наблюдений, а нередко и экспериментов, чем «Метафизика» или «Органон».

«Едва ли кто-нибудь сочтет штудирование Гегеля или даже Конта и Спенсера лучшим способом изучать науку XIX в. Разумеется, их мнение можно и нужно учитывать, но главным предметом исследования были и остаются реальные научные изыскания, методы, теории. Странно, что по отношению к античной науке необходимость такого подхода пока еще не стала очевидной: ведь сохранившихся научных текстов для этого вполне достаточно, пусть даже большинство из них относится к поздней эпохе.

Зачастую, говоря об античной науке, переходят от обсуждения ее методов и результатов к оценке той роли, которую она играла в обществе и мировоззрении античности. Между тем это совершенно разные проблемы. Хотя в Греции мы знаем различные типы научных сообществ, в том числе и поощрявшиеся государством (Александрийский Мусей), в целом они не идут ни в какое сравнение с научными организациями Нового времени: академиями, университетами и т. п. Греческая наука не занимала и не могла занимать в обществе того места, которое, начиная с XVII–XVIII вв., заняла наука европейская, превратившись в мощный и быстро развивающийся социальный институт. Греческая наука развивалась, как правило, в стороне от практических потребностей общества{12}, и хотя из этого правила есть важные исключения, они лишь подтверждают его справедливость. Все это — бесспорные факты, но они говорят не о том, что в Греции не было науки, а о том, что ее отношения с обществом складывались иначе, нежели в Новое время.

Едва ли можно отрицать, что наука не являлась основой мировоззрения античной эпохи. Математика Евклида, механика Архимеда, астрономия Гиппарха и Птолемея, если и играли какую-то роль в их общем взгляде на мир, явно не были его конституирующим элементом. Даже в период расцвета греческой науки (V–III вв. до н. э.) не существовало того, что можно было бы назвать системой научных взглядов на природу и общество. И тем не менее — будем ли мы говорить об изолированности островков научной мысли в общей картине греческого мировоззрения или об