Николай Капченко - Политическая биография Сталина. Том 2

Все эти рассуждения лишь дополняют общую мозаику картины, но они не дают ответа на главный вопрос — каковы глубинные причины массового террора и репрессий тех незабываемых лет. Сейчас я попытаюсь в самом общем виде ответить на него, хотя и понимаю, что мои объяснения также носят в большей мере характер исторических гипотез и умозрительных предположений, нежели убедительных выводов.

Я не стану придерживаться какой-то строго выверенной системы в обосновании своих предположений. Причины, весь их набор, тесно взаимосвязаны друг с другом, порой так переплетены, что между ними трудно провести разграничительную линию. Но в конце концов не в их разграничении суть проблемы.

Во-первых, весь десятилетний период, начиная со смерти Ленина, для Сталина был наполнен перманентной, в сущности никогда не ослаблявшейся, борьбой сначала за завоевание, а затем и утверждение своей власти. Он из этого сделал для себя ряд выводов, и, очевидно, один из главных состоял в следующем: его оппоненты никогда не прекратят против него борьбы, никогда не согласятся с его стратегическим курсом. Их публичные признания своих ошибок, их покаянные речи на съездах и пленумах ЦК — всего лишь маскировка, вынужденные действия, которые они моментально дезавуируют, как только представится подходящий момент. Более того, при малейшем ослаблении его властных позиций они, ни минуты не колеблясь, снова перейдут в контрнаступление против него. Единственный компромисс, приемлемый для них, — это его безоговорочная и полная капитуляция, т. е. отстранение от власти.

Оснований для подобного потока размышлений у вождя было более чем достаточно. Читатель может сам вспомнить приводившиеся в предшествующих главах речи кающихся оппонентов Сталина, от которых на целую версту разило лицемерием и двоедушием. Могут возразить, что это лицемерие и не знавшие меры восхваления Сталина, звучавшие из уст людей, в душе его люто ненавидевших, — был шаг вынужденный, продиктованный безвыходностью ситуации, в которой находились противники Сталина. Все это, конечно, так, но от понимания данного обстоятельства у вождя, видимо, недоверие к своим поверженным оппонентам не только не уменьшалось, но и возрастало в геометрической прогрессии: чем больше они клялись в верности ему и преданности его генеральной линии, тем меньше он верил им.

Второй важный фактор, объясняющий нараставший вал репрессий, имел своим истоком глубокую убежденность Сталина (искреннюю или нет — другой вопрос) в неизбежности обострения классовой борьбы даже в условиях триумфальных побед социализма, о чем в то время трубили все органы пропаганды. Как раз в самый разгар волны репрессий вождь счел необходимым снова подтвердить, что его концепция обострения классовой борьбы не только не утратила свою актуальность, но и стала еще более злободневной. Вот как он сформулировал эту свою мысль: «Надо покончить с оппортунистическим благодушием, исходящим из ошибочного предположения о том, что по мере роста наших сил враг становится будто бы все более ручным и безобидным. Такое предположение в корне неправильно. Оно является отрыжкой правого уклона, уверяющего всех и вся, что враги будут потихоньку вползать в социализм, что они станут в конце концов настоящими социалистами. Не дело большевиков почивать на лаврах и ротозействовать. Не благодушие нам нужно, а бдительность, настоящая большевистская революционная бдительность. Надо помнить, что чем безнадежнее положение врагов, тем охотнее они будут хвататься за крайние средства как единственные средства обреченных в их борьбе с Советской властью. Надо помнить это и быть бдительным»[772].

Следующей существенной причиной развязывания репрессий явилось то, что, по мнению Сталина, успехи в строительстве нового общественного уклада создали в стране обстановку зазнайства и благодушия. Эта обстановка таила в себе немалые опасности и угрозы, поскольку расхолаживала людей и открывала для подрывных действий врагов благоприятные возможности. Вождь постарался развеять эти настроения, без чего сама кампания по развертыванию массовых репрессий была бы невозможна. Создание соответствующей политико-психологической атмосферы в партии и в обществе выступало в качестве обязательного компонента кампании репрессий. В этакой простоватоутрированной форме Сталин обрушился на благодушие и упоение успехами, якобы чуть ли не парализовавшими всю страну:

«Не удивительно, что в этой одуряющей атмосфере зазнайства и самодовольства, атмосфере парадных манифестаций и шумливых самовосхвалений люди забывают о некоторых существенных фактах, имеющих первостепенное значение для судеб нашей страны, люди начинают не замечать таких неприятных фактов, как капиталистическое окружение, новые формы вредительства, опасности, связанные с нашими успехами, и т. п. Капиталистическое окружение? Да это же чепуха! Какое значение может иметь какое-то капиталистическое окружение, если мы выполняем и перевыполняем наши хозяйственные планы? Новые формы вредительства, борьба с троцкизмом? Все это пустяки! Какое значение могут иметь все эти мелочи, когда мы выполняем и перевыполняем наши хозяйственные планы? Партийный устав, выборность парторганов, отчетность партийных руководителей перед партийной массой? Да есть ли во всем этом нужда? Стоит ли вообще возиться с этими мелочами, если хозяйство у нас растет, а материальное положение рабочих и крестьян все более и более улучшается? Пустяки все это! Планы перевыполняем, партия у нас неплохая, ЦК партии тоже неплохой, — какого рожна еще нам нужно? Странные люди сидят там, в Москве, в ЦК партии: выдумывают какие-то вопросы, толкуют о каком-то вредительстве, сами не спят, другим спать не дают…»[773].

В связи с процитированными высказываниями невольно возникает вопрос — а верил ли сам Сталин в то, что он говорил? Был ли он искренен даже перед самим собой? Неужели эта зловещая идея о беспредельном обострении классовой борьбы могла уживаться в сознании вождя с его острым практическим умом, с его способностью реалистически оценивать ситуацию и не впадать в непростительные для политического лидера преувеличения. На этот вопрос дать однозначный ответ трудно. Думается, что он не был невольным и беспомощным пленником идеи обострения классовой борьбы. Больше оснований полагать, что он сознательно и целенаправленно заострял вопрос о классовой борьбе, чтобы иметь и теоретическое, и политико-психологическое оправдание своему курсу на развязывание репрессий.

Однако с позиций исторической объективности не столь уж важно — верил ли сам Сталин в то, что говорил или же занимался самообманом вкупе с обманом общественного мнения в целом. В конце концов значение имеет финальный результат.

Рассматривая далее причины масштабных репрессий, нельзя выпускать из поля зрения следующий момент. В партии и стране было немало недовольных политикой Сталина. Кстати, это подтвердил и близкий тогда соратник Сталина А. Микоян, заявивший в 1937 году: «Я думал, я должен это сказать, не знаю как вы, товарищи, но я думал, что, если марксисты до революции были против террора, против царя и самодержавия, как они могут, люди, прошедшие школу Маркса, быть за террор при большевиках, при советской власти? Если коммунисты всего мира, будучи врагами капитализма, не взрывают заводов, как может человек, прошедший школу марксизма, взорвать завод своей страны? Я должен сказать, что никак это в голову в мою не влезало. Но, видимо, приходится учиться. Видимо, падение классового врага, троцкистов так низко, что мы и не предполагали, а именно, как предсказывал т. Сталин, который как будто вел нас за руку и говорил, что нет такой пакости, которой не могли бы совершить троцкисты и правые. Вот это и вышло, что наша бдительность политическая оказалась ослабленной… Поймите, товарищи… у нас есть много людей недовольных (выделено мной — Н.К.). Эти люди вербуются для подрывной работы японо-германскими фашистами»[774].

Сталин, располагавший всей полнотой информации, планируя развертывание кампании широкомасштабных репрессий, несомненно учитывал весьма серьезный уровень недовольства его политикой. И здесь имелись в виду не только бывшие его противники из рядов самой партии, но и другие социальные силы, которые никогда не смирились с революцией и Советской властью. Остатки бывших эксплуататорских классов, раскулаченные крестьяне, большой контингент невинно пострадавших в результате великих потрясений конца 20-х — начала 30-х годов, спецпереселенцы, представители старой интеллигенции, подвергавшиеся незаслуженной травле, всякого рода националисты в советских республиках, и вообще те, кто в чем-либо пострадал от Советской власти, — все они, вместе взятые, представляли большую силу. И эта сила при определенном стечении обстоятельств могла открыто выступить против нового строя, против курса, олицетворением которого являлся Сталин.