Лев Черепнин - Образование Русского централизованного государства в XIV–XV вв. Очерки социально-экономической и политической истории Руси

Из подробностей фактического характера в Типографской, Новгородской четвертой, Воскресенской летописях интересно указание на то, что во время паники, поднятой феодалами, не только началось их бегство из Москвы, но многие, напротив, стремились укрыться за крепкими московскими стенами и спрятать в городе свое имущество («овии с рухлядию в град вмещающеся»)[1966].

Особенно резкими словами обличает участников московского восстания Никоновская летопись. Она тенденциозно освещает события, указывая, что «возсташа злии человеци и друг на друга и сотвориша разбой и грабежь велий»[1967]. Волнующиеся горожане обвиняются в том, что они оскорбляли великую княгиню («и великую княгиню Евдокею преобидеша»). Митрополит же Киприан наделяется положительными чертами и выступает в изображении летописца человеком, якобы старавшимся восстановить в городе спокойствие и порядок. «Киприан же митрополит всея Русии возпрещаше им»[1968].

Никоновская летопись вряд ли может представить интерес в качестве дополнительного (к более ранним сводам) источника, из которого можно извлечь какие-либо новые факты относительно того, что произошло в Москве в 1382 г. Ее значение в другом. Во-первых, совершенно очевидно, что на оценку московских событий накануне прихода Тохтамыша в какой-то мере перенесено отрицательное отношение составителя Никоновского свода, жившего свыше полутораста лет после них, к антифеодальным восстаниям середины XVI в. Во-вторых, ясно, что представители феодального лагеря, описывавшие с таким раздражением московские волнения 1382 г., прекрасно понимали, какую опасность они представляли для господствующего класса. А это понимание лишний раз доказывает антифеодальную классовую сущность изучаемого городского московского восстания.

Скоро после его начала в Москву явился один из находившихся на Руси литовских князей, внук Ольгерда — Остей. К приходу последнего различные летописи относятся по-разному. Некоторые из них (Ермолинская, Симеоновская, Рогожский летописец) видят в Остее прежде всего военачальника, сумевшего возглавить оборону: «…и той окрепи град и затворися в нем со множеством народа»[1969]; «…а в городе Москве тогда затворился князь Остей, внук Олгердов, с множеством народа…»[1970] Ряд летописных сводов (особенно более поздних) подчеркивает другую сторону дела: появление в Москве Остея не только обеспечило военное руководство горожанами, оказавшимися в осаде; он, кроме того, сумел подавить восстание («и той окрепи народы, и мятеж градный устави, и затворися с ними в граде, и седе с множеством народа, сущего в осаде»)[1971]. Такие своды, как Тверской сборник, Устюжский летописный свод, говорят о деятельности Остея глухо и лаконично: «окрепи люди, затворися в граде»; «и укрепи люди и затворись в городе Москве»[1972]. Выражение «окрепи (или «укрепи») люди» можно понимать двояко: в смысле или военном (укрепил, сделал готовыми к сопротивлению), или социальном (добился прекращения среди населения противоречий, розни).

Учитывая обстановку, которая сложилась в то время в Москве, вернее всего предположить, что Остей был призван туда вечем в качестве военачальника. Его прибытие имело положительное значение для подготовки москвичей к обороне города. В дальнейшем летописцы, отражавшие идеологию феодалов, придали деятельности Остея социально-политический оттенок, изобразив его усмирителем московского населения.

Некоторые летописи касаются вопроса о социальном составе людей, оставшихся в Москве в то время, когда на нее наступал Тохтамыш. Симеоновская летопись и Рогожский летописец при этом на первое место ставят горожан («гражан»), затем указывают на скопление за городскими стенами значительного количества окрестного сельского населения («…елико бежиан с волостей збежалося») и беженцев из более отдаленных местностей («и елико от инех збежалося»); на третье место поставлены духовенство и монахи («…игумени, и прозвитери, и чернци…»)[1973] Отмечается большое число бедноты («и нищии и убозии»). Совсем не упоминаются бояре и вообще представители феодального класса. Словом, явно подчеркивается преобладание среди москвичей демократических элементов. Наряду с населением мужского пола в городе, по летописным данным, было много женщин и детей («и всяк возраст: мужей, и жены, и дети, и младенци»).

Несколько иную социальную картину рисуют летописи Новгородская четвертая, Воскресенская, Никоновская. Они опускают при перечислении различных разрядов населения, собравшегося в Москве, «убогих людей», но зато называют бояр, верхушку горожан («сурожан», «суконников»,) а затем — «прочих купцов»[1974]. Конечно, нет никаких оснований отрицать то, что не все представители господствующего класса разбежались из Москвы. Надо думать, что там оставалось достаточно и бояр, и лиц, принадлежащих к другим привилегированным слоям населения. Однако бросается в глаза явная тенденция некоторых летописных сводов несколько «облагородить» защитников Москвы, снизив роль в ее обороне широких масс рядовых горожан и окрестного крестьянства.

Войска Тохтамыша, перейдя Оку, взяли Серпухов (причем город был сожжен) и приближались к Москве, уничтожая все на своем пути («волости и села жгучи и воюючи, а род христианский секучи и убиваючи, а иныя люди в полон емлючи»)[1975]. 23 августа первые татарские отряды подошли к Москве. Они прежде всего постарались установить, здесь ли находится великий князь Дмитрий Иванович, а затем осмотрели подступы к городу и городские укрепления («и поеха около города, обзирающе и расмотряющи пристоупы, и рвы, и врата, и забралы, и стрелницы…»)[1976]

На другой день утром к Москве подошел сам Тохтамыш «со всею силою». Город был окружен татарами со всех сторон («и приступиша со все стороны»). На защитников города сплошным дождевым потоком посыпались стрелы, выпускаемые татарскими воинами («бяху же стрелы их яко дождь умножены»)[1977].

Летописи по-разному описывают ход осады, которая продолжалась три дня. Рогожский летописец и Симеоновская летопись вообще опускают события этих трех дней, может быть, потому же, почему они выпустили и какое-либо упоминание о волнениях в Москве: чтобы не подчеркивать лишний раз инициативу народных масс, а, напротив, показать организующую роль княжеской власти. И действительно, в изображении обороны Москвы этими летописями ее главным героем выступает князь Остей. Пока хану не удалось его обмануть, город держался[1978].

В Ермолинской летописи, напротив, показано мужество защитников города. Это еще раз свидетельствует о том, что в ней в какой-то мере отразилась идеология горожан. Москвичи стреляли в захватчиков, забрасывали их камнями («а гражане противу их стреляху и камением шибаху»). Но татары сбили горожан с крепостных стен и (поскольку стены были сравнительно низкими) приставили к ним лестницы, пытаясь таким путем проникнуть в город. Тогда москвичи стали обливать захватчиков кипятком («и възвариша воду в котлех, льяху нань»). Летопись отмечает также применение защитниками Москвы огнестрельного оружия: «тюфяков» и «пушек». На страницах Ермолинской летописи запечатлено имя одного из героев московской обороны, суконника Адама, который, находясь на стене у Фроловских ворот, выпустил стрелу и поразил насмерть какого-то видного ордынского князя, приближенного Тохтамыша[1979].

Факты народного героизма сохранены и в ряде сводов, которым присуща тенденция снизить роль народных масс в событиях 1382 г. (летописи Типографская, Новгородская четвертая, Воскресенская, Никоновская). Литературно и политически некоторые картины русско-татарской борьбы приобрели в этих летописях даже большую рельефность и убедительность. Так, например, эпизод убийства суконником Адамом ордынского князя, описанный весьма красочно («напряг стрелу самострельную, юже испусти не напрасно, ею же оуязвив сердце его гневливое и вскоре смерть емоу нанесе»), приобретает известное символическое значение: это удар по всей татарской силе («се же бысть велика язва всем татаром»)[1980].

Но в то же время в указанных летописных сводах сделана попытка скомпрометировать народные массы, вынесшие на своих плечах всю тяжесть недолгодневной обороны Москвы, которая скоро была взята татарами и подверглась страшному разорению. Летописи противопоставляют «добрых» и «недобрых» людей, вкладывая в эти эпитеты не моральное, а социальное содержание. «Добрии» (благородные) люди во время подступа татар к Москве молились богу и готовились к смерти, а «недобрии» (простой народ) выносили из погребов своих господ запасы меда в дорогих сосудах и напивались пьяными. Похваляясь, что за городскими укреплениями им не страшны татары («селик тверд град имуще, еже суть стены каменны и врата железна, не трьпять бо ти долго стояти под городом нашим»), они забирались на крепостные стены и в пьяном виде, едва держась на ногах («пьяни соуще, шатахоуся»), ругались и дразнили татарских воинов[1981]. И только тогда, когда к городу подошли все татарские полчища во главе с Тохтамышем, самонадеянные и беспечные москвичи ощутили страх.